Ваня резанул на нее взгляд: волосы растрепанные, сама вялая, белки красные.
– Ну приходи, без талончика, я схожу с тобой к терапевту, – чаялся он за дочь чистосердечно.
– Я здорова пап, правда! Отлично все, – прошу отстань, пожалуйста, пап, – вскипела она, закрываясь в ванне.
«Нездоровая», – видел он ясно, но настаивать не стал, ушел на работу.
Солнце еле пробивалось через серую мглистую навесу, и в целом было тепло, но холодный ветер неприятно ударял в лицо. Люди высыпали на улицу. Разнопестрые школьники кучками направлялись к школе, чтобы получить пуд знаний; а молодые родители отводили своих плачущих малышей в детский садик.
Поликлиника, в которой он работал, находилась от дома через три остановки. Утром в основном он ходил пешком, а вечером подъезжал домой на автобусе.
Про Татьяну с ее дочерью Катей, он почти и не думал. «Сходил же к ней, поговорил, обещание выполнил», а что еще надо? Для него самого столь неожиданно оказалось, что столько женщин развелось вокруг него, а он и так не знал, что с ними делать. Он и с дочерью то без понятия, не знал, что делать, не лез в ее воспитание, не учил жизни, хоть и любил ее и чувствовав с ней кровную связь. Может она немного и холодновато к нему относилась, но он не морочился этим. Главное он ее любил, а значит по факту ему есть кого любить на белом свете.
В этот понедельник к нему зашла любезная заместитель главного врача Римма Станиславовна и так, между прочим, напомнила ему, что он дежурит в эту субботу. Ваня раздосадовался про себя, что не сможет уехать на дачу, а жену терпеть дома, как пытка какая-то.
С таким настроением он кое-как отработал неделю, наблюдая дома за участившими стычками между Леной и Анькой. Заведенная нервная, побагровевшая Аня, не находила себе покоя. И объяснив отцу, что у нее в институте еще не начались занятия, поэтому имеет полное право дрыхнуть сладко до самого вечера, а вечером, намыленная куда-то, сваливала из дома и иной раз и на выходных не появлялась.
Субботнее тихое утро пробудилось туманом. Москва молчала и была восхитительно-нема этим утром. Свободные дороги, пустые автобусы, будто город Москва, жил в эту минуту лишь для одного единственного жителя, для – Лопатина Ивана Андреевича.
На работе он заскучал. Два-три врача слонялись по кабинетам, так же дежуривших, как и он. Дружить с коллегами особенно не приходилось. Со всеми поддерживал доброжелательные отношения, не ругался, не лез в передряги. Женщины засматривались на него, он же в свою очередь старался их не замечать. Его жена Ленка, так измочалила у него желание общаться с противоположным полом, что замерзло и очерствело его сердце, не желая ничего, кроме одиночного, комфортного существования.
После обеденного времени, к нему в окно пробилось солнце, одаривая его искрой жизнелюбия. Захотелось есть, а он ничего не брал с собой, и не рвался домой. Тут память напомнила ему о милом приглашении Татьяны, зайти к ним как-нибудь. Не колеблясь, он закрыл смену и поехал до Татьяны, как ни глупо – попросту поесть
Солнце проводило его до седьмого этажа и спряталось за тучи, разворачивая полевые-лиловые закатные действия у кромки запада.
Татьяна Вячеславовна, словно молилась на него, как родного впустила в дом, первым делом предложила отужинать. «Соленые огурчики, капусточка, жареная картошечка с котлетой». Ужин был вкусным.
– Как Катя? – участливо поинтересовался Ваня.
– Что-то проклюнулось в сознании, начала читать, «Дон Кихот». Заговорила со мной, расспрашивала про вас. Ну я вкратце рассказала ей про вас, что с моим отцом, ее дедом работали вместе, – глаза Татьяны светились добром, скромностью.
«Человек столько лет прожил и нисколько не испортился», – с уважением подметил Ваня.
Она была его постарше, лет на семь. И между собой они общались исключительно на – «вы».
Пройдя в комнату к Екатерине, Иван увидел, что она читает.
– А, олень прискакал! – ехидно выразилась Катя, откладывая книжку.
– Оленем я по молодости был, и давно уж отскакал свое, – не обижался Ваня, принимая ее слова за обычную шутку, непринужденно поднимая уголки губ в доброй улыбке. – Как говорит коллега хирург:
–Старость машет уж платочком, под зелененьким кусточком, – сострил он, без всякой заносчивости осмеивая себя.
Катя повернула к нему голову и замерла, заинтересованно, с затаившимся любопытством разглядывала она его какие-то доли минут. Ваня и сам успел отметить ее насыщенно-шоколадные глаза. Их яркий, смелый, волнительный блеск, в которых неугасаемая жизнь пламенными угольками искрилась. И взгляд не девичий, а женственный, наполненный смыслом, пониманием, болью, страданием.