— Доброго мира! — попрощалась она. И отошла.
Бастобалос ответил ей кивком головы. Она беспечно прошагала мимо тех трех рабов, к которым он хотел подойти, и небрежно махнула им рукой, будто у нее не было другого более важного занятия, чем прогуливаться тут.
Бастобалос был радостно взволнован. Его замысел начинал осуществляться. Уже в эту ночь он перепилит свои цепи и передаст пилу другим, чтобы все были готовы к началу схватки.
Обед окончился. Стали слышны звуки бичей, грубые окрики. Люди снова поднялись на работу. Когда, звеня цепями, они двинулись — одни к большому порту, другие — к малому, он услышал позади себя как бы условный знак: «Libertas seu mors!» Эти слова произнес молодой раб с упрямыми глазами.
— Свобода или смерть, — ответил ему Бастобалос.
— Меня зовут Хорат, — проговорил тот, поравнявшись с ним. — Хочу показать тебе моих друзей — Севта, Дзиду, Рату.
Те трое, с которыми Бастобалос хотел познакомиться, оказались совсем близко: один впереди, двое — по сторонам; они будто случайно окружили его. На них были те же грубые одежды, что и на остальных, только волосы перетянуты, по обычаю даков, обручем из лозы.
— Теперь мы знаем друг друга, — проговорил Хорат. — Гета подала нам знак, что ты получил пилку. Тебе остается поднять людей. Мы выбираем тебя старшим.
— Вы люди предводителя?
— Да, Бастобалос. Если боги помогут нам освободиться, мы возьмем тебя в нашу Хорибу.
— Да сбудется то, чего вы желаете. — Толмач вымученно улыбнулся.
Вскоре его выбрали старшим и рабы других племен.
…Все больше цепей было подпилено так, чтобы в решающую минуту их можно было разорвать и обрушить на охранников.
Глава восьмая
КИНЖАЛ АЛУЧЕНТЕ
Аптаса каждый день видел Роместу: она приходила то о чем-то спросить, то помочь, то поговорить о восстании. Ей казалось, что он может изменить их судьбу, но по каким-то причинам не торопится это сделать.
Между ними установились отношения отца и дочери. Он терпеливо отвечал на ее вопросы, утешал, когда видел грустной, отсылал отдыхать, когда им предстояла тяжелая работа.
Она была такой юной и хрупкой!.. Аптаса испытывал к ней жалость и нежность помимо своей воли. Вместе с тем она становилась все более терпеливой и стойкой. Это ее мужество, которое проглядывало в лице, во всем ее девичьем облике, вызывало его удивление и восхищение, порой волнуя каким-то новым, неведомым прежде чувством.
Роместа рассказывала ему, как создавала себя, свой характер, потому что рано осталась без родителей, — память о них она носила в себе, как неутихающую боль, — какие несправедливости пришлось ей испытать. Она не раз поминала добрым словом дедушку Артилу, свою опору и утешение, говорила, что не представляет, как бы жила без него, чем бы стала: ведь все, что она чувствовала и понимала, что знала о мире и жизни, было от него…
Вечерами, когда рабы приходили на берег моря, чтобы смыть с себя вулканический пепел, которым опыляли виноградники, Роместа брала палочку и рисовала на песке одно и то же: лук, охотника, домик и лошадь с гривой, распущенной по ветру… Все это было потеряно.
Когда она склонялась над рисунками, рабы стояли в стороне и говорили тише. Даже Зантикомес не решался беспокоить ее. Правда, он умел быстро справиться со своим, непонятным ему самому, умилением; в глазах его снова появлялась жесткость и нетерпимость — оружие, которое давало ему иллюзию власти над людьми. Тогда он поднимался и шел, вроде за каким-то делом, стараясь растоптать рисунки деревянными сандалиями.
Роместе хотелось взять камень и бросить в него. Но она вспоминала, что Аптаса не раз предупреждал:
— Это наш заступник, прошу тебя, не груби ему.
И она терпела, терпела. Жила мечтой, что день освобождения близок. Терпение ведь тоже иногда оружие…
Мало-помалу отношения между нею и Аптасой стали иными, чем прежде. Роместа почувствовала к бывшему предводителю нечто большее, чем простая привязанность, это даже трудно было выразить словами.