Аптаса тоже тосковал, когда ее не было рядом, и думал о ней все чаще. Роместа напоминала ему о той, далекой уже Асе-тедис; это был его цвет среди всех других красок, возвращение сердцем в родные места…
Желание видеть ее и чувствовать рядом наполнило его суровую и угрюмую жизнь, словно веяние свежего ветра, другими заботами, совсем по-иному воодушевляя все его существо. Она обрела над ним непонятную власть: была ему то матерью, то сестрой, то дочерью, постоянно очаровывая своей лучезарной молодостью, мужественностью и даже тем продолжением жизни, которое носила в себе. Он любовался ею — лицо ее было прекрасно и в радости, и в печали.
Часто после работ вечерами оба долго сидели на берегу моря; тихо разговаривали или смотрели на необозримые воды, слушая жалобные крики чаек…
Корабль Зантикомеса со спутанными ветром канатами неподвижно стоял в заливе.
Море чуть слышно дышало, вздымая и опуская гигантскую грудь, как уснувший под лучами полной луны дракон.
Рабы, один за другим, проходили сквозь кусты винограда к спальному бараку. На берегу оставались только двое — хотели еще что-то сказать друг друг у или, может быть, просто молча посидеть рядом, жалея и лаская друг друга взглядами. Она — совсем еще дитя, росток весны, обожженный ненастьем, он — зрелый мужчина, давно перешагнувший через свою первую весну, но вновь ощутивший ее чародейство и силу.
— Скажи, когда тебе срок?..
Она опустила глаза:
— Зачем тебе знать?
— Нужно спасти твое дитя от рабского клейма. Если Аристогорес узнает, что он родился, клейма не избежать, и он станет рабом. Таков закон…
Роместа посмотрела на него, испуганная.
— Успокойся, этого не случится. Я попрошу нашу старую рабыню помочь тебе. Есть у нее на примете овраг неподалеку. Там ты родишь и будешь растить ребенка, так что никто не узнает.
Работа на виноградниках шла согласно заведенному Зантикомесом порядку: рабы взрыхляли землю, опыляли, подрезали виноград, стригли живую изгородь, окружавшую владения, и траву на лужайке, спускающейся к самому морю. Аптаса и Герула запечатывали амфоры; Дакос, Гета и Зантикомес относили их ко двору Аристогореса или в порт, откуда их переправляли дальше. Ракия готовила еду и убирала в спальном бараке, на кухне и в триклинии, где они проводили вечера в ненастную погоду.
Среди рабов был один парень — его звали Бенилос, — наглый и злобный лентяй, которого все избегали. Его не терпели еще и за то, что он подслушивал разговоры и доносил о них хозяину. Тот хвалил его за усердие. Бенилос же переполнялся радостью и гордостью. Все понимали, что парень не столько подлый, сколько слабоумный, не способен контролировать свои поступки, и держались от него подальше.
Однажды Аптасу и Герулу позвал к себе Зантикомес и неожиданно спросил:
— Что за кузнечный горн у вас на краю владений?
Вопрос ударил их, как пощечина. Они растерялись вначале, поняв, что кто-то донес. Кроме Бенилоса, который не раз вертелся возле них, сделать это было некому. Правда, Герула быстро нашелся.
— Горн для углей, — сказал он невинным голосом. — Сургуч постепенно тает на малом огне, и нам удобнее с ним работать, дело идет быстрее.
— Ага! Но почему же вы не жжете уголь здесь, возле подвала, чтобы не возникало разных сомнений?
— Зантикомес, — проговорил Герула, — нам ведь легче принести туда готовые угли, чем сюда — каменную кладку.
Управляющий покачал головой.
— Я приказываю вам перенести горн сюда, под мое наблюдение.
— Сделаем, как ты велишь, — успокоил его Аптаса.
Горн на краю владений был погашен, а вблизи навеса соорудили новый. Только теперь Герула работал с углями, когда на винограднике оставались они вдвоем, а остальных посылали на другие участки, хотя это случалось очень редко. День восстания отодвигался на неопределенное время.
Вскоре Роместа родила.
— Мальчик, радость моя! — сообщила Ракия, показывая ей красного, как освежеванный кролик, младенца.
Роженица поморгала длинными ресницами и слабо улыбнулась. Она была обессилена.
— Как назовем его? — спросила старуха. И сама же ответила: — Пусть будет Груе.
Она принялась укачивать младенца, приговаривая: «Расти большим, Груе, на радость нам, Груе…»
Роместа стала как тростиночка, лицо ее осунулось от бессонных ночей. А мальчик рос быстро, не по дням, а по часам. Ему сплели мягкую колыбель из лозы и сухих трав, сладко пахнущую полем, и она спрятала его в прибрежном овраге, под небольшим навесом. На дне оврага росли травы и кустарник, повсюду были разбросаны камни, занесенные когда-то быстрыми водами.