Геннадий Андреев
Горькие воды
РАССКАЗ
ПОД ЗНОЙНЫМ НЕБОМ
Солнце слепило и жгло. Оно висело почти над головой. И Волга сверху, с обрыва, с опрокинутым в нее выгоревшим белопепельным небом, показалась Николаю бесцветной и неподвижной. Здесь, вблизи, она была мутной и теплой, не освежавшей. Только выйдешь из тяжелой воды — перегретый воздух мгновенно сушит тело и оно покрывается капельками пота… Он покосился на левый берег: из-за желтой косы и песчаных обрывов, из-за жидких кустарников над ними казахские степи дышали иссушающим суховеем. Над пляжем сизый воздух лихорадочно дрожал струями раскаленного зноя.
— Середина июня — что будет в июле? — пробормотал Николай. Обмотав голову мокрым полотенцем, он лег ближе к воде, на влажный песок.
На пляже пусто. Немного по течению ниже вяло копошится в песке стайка ребятишек — даже их разморила жара. Выше, метрах в полутораста — продолговатое красное пятно купального костюма. Оно тут давно, раньше Николая, иногда входит в воду, немного поплавает — и назад. Кто, не разглядишь, а подойти лень, слишком жарко.
Ниже, за островком, в полукилометре, длинной лентой вползает из воды на кручу лесотаска. Около нее — фигурки рабочих. Река приносит протяжный стон басистого баритона:
— Эх-ы! Эх-ва!
Слушая, даже не видя видишь: пять-шесть вросших в землю людей, в расстегнутых, без пояса, рубахах и в широких холщовых штанах, — широких для того, чтобы поддувало снизу, — воткнув в бревно багры, согласованным движением наклоняются — эх! — разом напрягаются — ы! — и многопудовое бревно скользит, потеряв свою тяжесть. Опять: эх! — наклон — ва! — рывок вперед — похоже, что и сквозь рубашки видно, как перекатываются на руках желваки мускулов и сильно дышит литая из бронзы потная грудь.
Это, наверно, вечно. Лет двадцать назад Николай, тогда мальчишка, на таком же заводе, любил слушать, как самый голосистый из рабочих выводит, заливается: Эх-ы! Эх-ва! В этом простейшем и будто бы бессмысленном сочетании звуков ему чудилась покоряющая и облагороженная сила… На севере проще, а потому и «без загадки: «Раз-два, взяли!..» Индустриализация, механизация, прошла война, погибли в Сталинграде отец, мать, а это осталось. И может быть хорошо, что осталось?..
Ребятишками ловили они рыбу у левого берега, а вечером разводили костер и варили уху. Он и сейчас помнил, как сидели они на остывающем песке, перед ними — нервная река, над ними — крыша из звезд, и пели, заражаясь волнением дали, которую открывали им слова песни:
Песнь, песнь моя, Пионерская, Будем комсомольцы, Поедем за моря…Нет, за моря не поехали. Но кое-где побывали. От Дона до Вислы и дальше — Варшава, Берлин, Дрезден, Лейпциг. Сквозь дым пожарищ, развалины, развороченные дороги в памяти проглядывали островерхие крыши немецких деревень, нетронутых войной городишек. Странная, непривычная глазу и сознанию чистота, порядок, довольство, — солдаты недоуменно спрашивали: а где живут рабочие, крестьяне?
Он усмехнулся: хороша Маша, да не наша… Да, а зачем это было? Чтобы лежать вот так на песке, под решившим всё испепелить солнцем, и слушать стон: эх-ы! Эх-ва! Так или не так?..
Красное пятно поднялось и неторопливо вошло в воду. Взмахивая руками по-мужски, женщина поплыла, стараясь перебороть течение. Справа, снизу, расплываясь в колыханий сизого марева, полз буксирный пароход, волоча цепочку нефтянок…
Всё это, о общем, было хорошо и действовало успокаивающе. Но рассеять до конца тревогу, бередившую с ночи, не могло. Вчера вечером, по случаю субботы, сильно выпили, втроем: главбух Сизов, завхоз Набойщиков и он, Николай. Напились у Сизова, а в полночь вышли покуралесить: чего-то не хватало, хотелось сделать что-то еще. Пошли по спящей улице, на углу много лет стоял большой валун, до половины ушедший в землю, — понатужившись, выворотили его и выкатили на середину, загородив дорогу. Сегодня, идя купаться, Николай остановился и с удивлением посмотрел: как они справились с такой махиной? Трезвых для этого надо было бы десяток человек.
Своротив валун, вломились к рамщику Арсеньеву. Открыла жена — в нижней рубашке, она куталась в платок. Арсеньев, плечистый красавец-богатырь, со спутанными картинно-белокурыми кудрями, встал с постели и в одних подштанниках сел к столу.
— Маша, дай там, из шкапчика, поллитровку. И огурчиков, что ли. Видала, вся бюрократия нагрянула. Что вас, шелапутов, по ночам носит? — добродушно выговаривал он. Опять пили, проливая водку на стол, хрустели огурцами. Набойщиков, школьный друг Арсеньева, лез к нему с поцелуями, обнимал и слюнявил: