— В армию всё-таки только в сорок втором попала. Кончили курс медсестер, нас отправили в Калинин. А там на фронт. Попала я в полевой госпиталь. И как вошла первый раз в палатку — так обо всем забыла. Я и сейчас этого без дрожи вспомнить не могу. Определили меня в операционную — увидела в ведре первую отрезанную ногу, за мной сзади будто занавес опустился. Или во мне что оборвалось, только вижу, как люди мучаются — и больше для меня ничего не было, всё в этих палатках. Когда училась, я представляла себе, как это будет, да разве может быть сравнение, когда живого человека с распоротым, животом бинтуешь? Смотришь ему в глаза, видишь, как они мутнеют, закатываются, — Да я бы свои ему отдала, только бы он не умирал! А они один за другим мрут. И ничего нельзя сделать, не поможешь, вот в чем отчаяние! Я чуть с ума не сошла. Страшно это, когда столько умирает, и не своей ведь смертью, а ты почти ничего не можешь…
— Четыре месяца в госпитале пробыла — и всё это время меня будто не было. Я бы даже не могла сказать, что я еще делала, спала когда, отдыхала, будто я из палаток и не выходила. Весь свет на них сошелся и ничего больше не было… А тут выяснили, что я немецкий знаю, как раз у них какой-то набор был, переводчиков не хватало — в штаб меня. Я сначала даже не поняла: куда, зачем? Какой штаб, раз я медсестра и тут столько людей мучается? А меня сажают в особый отдел, при опросе пленных переводчицей, и еще письма, документы захваченные переводить, — я как сообразила, скандал подняла: с ума сошли, тут письма, а там люди? К чёрту ваши письма, назад хочу, на фронт! Да с ними не очень повоюешь, приказ. Так на меня первый намордник надели. А потом — недели не прошло, как меня мой начальник-прохвост, майор, подпоил и — изнасиловал…
— С этого мое настоящее ученье пошло. Тоже на всю жизнь не забуду, очнулась — как с того света свалилась. Ничего не пойму: что же это? Для чего я на войну пошла? И до того гадко было, что хоть на первом крюке вешайся… А майор, на другой день, опять ко мне, и как ни в чем ни бывало: «Будь моей фронтовой подругой!» Я схватила пистолет, еще шаг — стреляю! А он, идиот, не понимает, думает, шучу, подходит — я как бабахну! Хорошо, что волновалась, только руку ему оцарапала. Он побледнел, затрясся — в добавок трусом оказался. На выстрел сбежались, — нечаянно, говорю, товарищ майор мне показывал, как пистолет заряжать, а я выпалила. Поверили — не поверили, а сошло.
— Майор этот от нас скоро перевелся. Сам попросился: дошло, наверно, что не шучу. А может быть, стыдно стало. И хорошо сделал: я его больше видеть не могла. Я после этого во все глаза глядела, будто опять в первый раз на жизнь гляжу. День работаю, а ночью не сплю, думаю, о том, что вижу, замечаю — и чуть не заболела. Только теперь наш штаб разглядела: пьянство, хамство, трусость; каждый норовит в тылу остаться, на фронт ехать — сто отговорок найдет. Подхалимство, доносы, подсиживанье — вот так война! Там герои, защитники родины жизни свои отдают, кровь, смерть на передовой, а у нас? Ордена хватают, за то, что другие мрут? Полон штаб девок: медсестры, связистки, машинистки; мужичье за ними, как кобели бегают. Ну, могу понять, война, может, завтра убьют, а каждому жить хочется, да ведь нашим-то не умирать? Они за сто километров от фронта спасаются. А чуть не у каждого — фронтовая жена, подруга: не штаб, бордель развели! Посмотрю на девчат, плакать хочется, сколько из них, по-моему, как бабочки на огонь на войну полетели? Мы же не о себе думали, а тут — постельная принадлежность! Вспоминать тошно…
Вера отхлебнула пива, закурила новую папиросу. Николай слушал следя за её меняющимся лицом и то вспыхивающими, то гаснущими глазами. По ним он видел всё, что она рассказывала — и волновался вместе с ней.
— Мое положение совсем аховое было. Молодая, смазливая — за мной очередью ходили. Вижу, не спастись, а бежать некуда. Ну, хорошо, одного, другого отошью, а там ведь и силы не хватит. Что делать? Мутит меня, свет не мил, а не отобьешься, меня как в угол прижали. Еще день, еще неделя, а потом? На манер первого раза? И с отчаяния я решила: ах, так? Сами свиньи и хотите, чтобы и я свиньей была? Ладно, буду, только — держитесь! Посмотрим, чья возьмет. И пустилась я во все тяжкие. Пить научилась, в первые дни чуть не каждую ночь у меня хахаль новый, — да и закружила же их так, что одна останусь, вместо плача от злости смеюсь: они чуть не перестрелялись, мои ухажеры, друг на друга бесятся. До того дошло, что меня полковник вызвал и нотацию прочел: не мути мне ребят. А сам, вижу, не лучше их на меня смотрит. — Я, что ли, виновата? — говорю ему. Они сами лезут, их и Осаживайте…