— Любим, да ведь хлопотно это, да и озвереть могут. А тогда уж не они курами в курятнике, а мы здесь посреди чистого поля кудахтать станем.
— Послушай, Якуша, знаю обида тебя гложет, что не тебе князь воеводство дал, — Любим решил бить откровенностью.
— Да с чего ты взял? — сразу замялся Якун.
— Вижу. Ты старше, дольше под рукой Всеволода ходишь, я лишь третье лето при нем. Но мы сейчас общее дело делаем, нам этого Ярополка нужно изловить. А в другой раз может я под твоей рукой пойду, и тогда ты будешь решать, а я смиряться. Потому как за воеводой последнее слово, — он бросил на Якуна тяжелый взгляд, — а я вот так решил.
— Вот положишь здесь все войско, тогда уж точно мы оба в немилость впадем, а может и до поруба дойдет. Спаси и сохрани, — Якун спешно перекрестился.
— Пчел бояться — меду не пить, — отмахнулся Любим.
Поздний вечер был уже по летнему теплым, ласковым. Где-то в лесу разливал мягкие трели первый соловей. Любим сидел на донском берегу, с наслаждением опуская босые ноги в теплую водицу мелководья. В налетевшем на реку тумане терялась Онузская крепость. Все готово: «курятник» построен, торг разведан. Завтра в это время, дождавшись глубоких сумерек, Любим поведет дружину к выбранному Щучей месту засады. Они пойдут пешими, оставив лошадей, чтобы животные нетерпеливым ржанием не выдали воев. Это завтра, а сейчас воевода расслаблено вдыхал запах молодой травы и речной тины.
После схода воды онузцы настойчиво кинулись приглядывать за чужаками. Под видом простых рыбачков доброхоты постоянно мелькали вдоль берега, замечали владимирцы соглядатаев и в лесу. «Пусть смотрят», — усмехался в броду Любим, уверенный в своем замысле.
Над головой большим черным пятном пронесся в сгустившуюся тьму филин. Малиновый закат быстро таял за окоемом, в небе стали проявляться первые крупные звезды. Благодать! А как там дома? По венам пробежала легкая тревога. Как там матушка? Любим знал, что в этот, час, когда ночь, вступая в права, окончательно побеждает старый день, мать всегда на коленях молится пред светлым образом Богородицы за своего непутевого сыночка. А раньше она молилась за троих сыновей.
Старшего Благояра Любим почти не помнил, тот пал в своем первом бою тринадцати лет от роду, тогда Любимка встречал только четвертое лето. От брата где-то в уголке широкого короба долго хранилась деревянная лошадка — подарок, вырезанный для малого детской нетвердой рукой. Лошадка сгорела вместе с теремом, как сгорел и дом второго брата Воислава. Погодки, они были с Любимкой очень близки. Брат с семьей погиб при набеге половцев, поганых, наведенных Ростиславичами. И за это Любим ненавидел Ярополка лютой ненавистью, греховной, осуждаемой, но придающей ему сил и упорства, горько-сладкой в ожидании возмездия.
Весть о смерти брата тогда оглушила Любима, прибила к земле, но надо было поддержать мать, как-то собраться, и он поднялся, стряхивая тяжесть потери.
Теперь Любомир был единственным сыном, и мать ставила свечи за упокой умерших и на коленях молила о нем, единственном. А что будет с ней, ежели его срежет шальная стрела? Ведь он даже внуков ей в утешение оставить не успел, все упирался, не хотел снова жениться, а она так просила… Раздумья о будущем путались с воспоминаниями, принося то грусть, то горечь.
— Любим Военежич, чего ж в сырости сидишь? Спать пора, — старый холоп Кун засуетился за спиной. — Уж я и постельку постелил, и подушечку взбил, мягонько так, чисто облако, голова сама прилечь просится.
Весь узловатый и несуразный, старик давно уже не годился для ратного дела, но все равно таскался за Любимом, не желая, как часто говаривал, «гнить на лавке». У Куна было одно четкое правило: важно не хорошо сделать, а хорошенько об том рассказать. Заливаться не хуже того соловья из чащи, было для старого холопа обычным делом. Любим скрыл набежавшую усмешку.
Отряхнув с портов речной песок, владимирский воевода зашагал к шатру. И тут где-то в стороне, там, где сколотили стойла для лошадей, раздался женский крик, даже не крик, а давящий на уши дикий, отчаянный визг и одновременно грубые мужские ругательства. Любим припустил к коням, туда же сбегались и его дружинники.
— Поймали, ведьм поймали! — услышал он, расталкивая толпу.