Накручивая себя, Военежич дошел до шатра.
— Прочь пошли! — рявкнул на сторожей и отдернул полог.
Девушка стояла посередине округлого шатра, не решаясь присесть. Теперь в свете лучин она снова выглядела испуганным несмышленым олененком. «Боится». Любим обошел ее по кругу и устало плюхнулся на ложе.
— Сапоги не поможешь снять, а то ноги затекли[40], — насмешливо бросил он, любуясь изгибом девичьей шеи.
— И сам снимешь, чай не хворый, — скривила ротик красавица, горделиво отбрасывая за спину косу, страх выдала лишь слегка дрогнувшая рука.
— Ишь ты, — прищурил левый глаз Любим, — Ярополку, значит, снимала, а мной брезгуешь.
Девушка возмущенно сдвинула брови, даже в свете лучин было видно, как ярко вспыхнули щечки:
— Никому я ничего не снимала!
— Не совестно? — не обратил внимания на протест Любим. — У него жена-молодуха у нас в тереме владимирском сидит, кручинится, а тут ты. Как оно — в прелюбодейках-то ходить?
— По себе людей не меряют, — фыркнула девка, отворачиваясь.
«Как держится-то! Не знал бы, так поверил». Он резко встал, девчонка испуганно отскочила в угол.
— Не бойся, не трону, — хмыкнул Любим. — Подрастешь, сама поймешь, что он гнилой человек, добрый муж никогда бабу на смерть не пошлет.
— Никто меня не посылал, я сама! — с излишней горячностью выпалила девка.
— Сама что? — тут же поймал ее на слове Любим. — Ну, Марьяшка, так ведь тебя зовут?
— Для тебя, лапоть владимирский, Марья Тимофевна, — бросила она надменно.
— Кто я? — подался он вперед.
— Лапоть владимирский, — уже не так запальчиво повторила девица.
Любим сначала замер, ошалело выпучив на нее глаза, а потом громко расхохотался, содрогаясь всем телом.
— Курица ты рязанская, а не Марья Тимофевна, — вытер он набежавшие от смеха слезы, — и сидеть тебе покуда в курятнике. Ложись спать, — указал он на ложе, — коли по нужде захочешь, скажи, я за пологом буду, к куще выведу. Да не вздумай бежать, за шатром дозорные мои стоят, девок лапать больно охочие.
Девчонка, обиженно поджав губы, молчала.
Забрав пушистое одеяло, Военежич вышел на свежий воздух, вдохнул ночь, расстелил на траве меховую подстилку и, потянувшись, лег на спину. «Я, значит, лапоть владимирский. Вот ведь свиристелька!» Любим отчего-то довольно улыбнулся, закрывая глаза. «Чему ты веселишься? — ворчал внутренний голос, — тебя, боярина родовитого, девка с немытым смердом-лапотником сравнила, а ты лыбишься!»
Сон ласково гладил Любима по спутанным жестким волосам. «Марьяшка», — крутилось в голове.
Пробудившись на зорьке, Военежич первым делом окликнул дозорных — не было ли кого? Те отрицательно замотали головами. Отец пленницы не явился ни ночью, ни под утро. Или холопки, как просила хозяйка, смолчали, или батюшка разгневался и махнул рукой на непутевую дочь. Отчего-то Любим облегченно выдохнул.
Он заглянул в шатер, Марьяша, свернувшись калачиком и обнимая себя за плечи, спала на краюшке широкой лавки, растрепавшаяся золотая коса мела земляной пол. Любим встряхнул свое сшитое из заячьих шкурок одеяло и, на цыпочках прокравшись к ложу, бережно накрыл пленницу. Пусть поспит, намаялась бедная. Злости на «отравительницу» он не держал — глупая влюбленная баба, да еще и родители, видать, отреклись, чего с нее возьмешь?
Умывшись ледяной водой из ручья, воевода отправился на берег, взглянуть на сонный град. Ветер разметал туман, и Онузский сруб розовел в лучах восходящего солнца, на Дону было тихо и безлюдно. Только одинокая речная чайка камнем ныряла за рыбой, оставляя на воде разбегающиеся колечки.
Владимирский стан медленно пробуждался, кто-то брел омыть очи к реке или ручью, кто-то, памятуя о возможной ночной потраве, спешил проведать лошадей. Кое-где уже весело трещали дровами костры. Протянув руки к пламени разведенного Куном костерка, Любим стряхнул утреннюю сырость и тоже побрел к стойлам.
— Как Рыжуха? — окрикнул он дозорного.
— С Божьей милостью, видать не успела много съесть.
У правого плеча Любима вырос Якун.
— Что за шум ночью был? А то мои бражки вчера раздобыли, перебрал малость, спал как убитый, — он, сморщив лицо, принялся тереть виски. — Поймали там ведьму какую-то, так ли?