— Поймали, — неохотно махнул Любим, понимая, что Якушке уж все расписали в красках, а интересуется сотник лишь для того, чтоб поддеть воеводу ночевавшей в его шатре девчонкой.
— Да говорят, десятники твои на тебя обиду затаили, — как и ожидалось, промурлыкал Якушка, — себе девку на потеху оставил, да еще и получше выбрал, а им поразвлечься не дал, злодеек отпустил.
— Мои десятники не в обиде, я их души от греха плотского спасал.
— А-а-а, а чего ж сам-то не спасся? — подмигнул сотник и тут же скривился от уколовшей изнутри злой иглы похмелья.
— И самого Бог уберег, — Любим вперил в Якуна открытый взгляд. — Девка не простая, крест на шее — чистое золото, и холопки признались, что то их хозяйка. Нарочитого мужа дочь, не иначе. Я их к отцу ее отправил, нам его помощь ох как понадобилась бы. Да только он за дочерью не явился, видать ему все равно, что она у нас сгинуть может.
— А чего ж она, чадь нарочитая[41], у нашего стана околачивалась? Сама коней, сказывают, попортить хотела. Послала бы холопок.
«А действительно, отчего она сама в лапы к нам полезла? Совестливая, не хотела девок одних подставлять?»
— Мученицей за град помереть хотела, чтоб в райские кущи побыстрей попасть, — с серьезным лицом произнес Любим, про то, что Марьяша полюбовница Ярополка он решил сотнику не сказывать.
— Странные эти вороножцы, — опять с силой потер виски Якун, — то переговорщиками детей присылают, то баб воевать отправляют.
— Да вроде как она сама, а отец и не ведает, — справедливости ради, вступился за местных Любим.
— Следить за чадами своими надо, — хмыкнул сотник, — ну и чего ты там, кущи райские-то ей показал?
— Сказал же — не трогал, — огрызнулся Любим.
— И что делать с ней будешь? — не унимался Якун.
— Поглядим, — уклончиво отозвался воевода и зашагал к своему шатру.
2
Марьяша, протирая сонные глаза, выглянула из-за полога, пугливо покрутила головой и встретилась взглядом с насмешливыми очами воеводы.
— Мне по нужде отойти нужно, — сильно краснея, робко попросила она у Любима.
— Ну пойдем, провожу, — милостиво улыбнулся он, довольный ее просительным тоном.
— Как провожу? — тут же слетело смущение. — Может ты мне еще и подол подержишь?! — возмущенно захлопала Марьяшка ресницами.
— Нет уж, подол сама держи, — фыркнул Любим, — а вот где кущи отхожие покажу. А впредь вон с Мирошкой станешь ходить, — указал он на безусого, белесого как одуванчик паренька, — сторожем при тебе будет. Слыхал, Мирон?!
— Слыхал, — с интересом разглядывая девку, отозвался воин.
Марьяша, осторожно ступая белыми ножками по мокрой от росы траве, послушно побрела за Любимом. Было видно, что босиком она ходить не привычна, девчонка прикусывала губу и морщила нос так, как совсем недавно морщился от похмелья Якушка. Любим довел ее до «курятника», распахнул ворота:
— Вон смотри в углу, — указал он через широкий загон, — туда и беги.
— А зачем вам такой частокол? — обомлела при виде пустого пространства Марьяша. — Это, если мы нападем, оборону держать, да?
— То тебя не касается, беги уже.
«Вот додельная, все-то ей знать нужно».
— У нас сил много, подступимся и забор вас не спасет, бежали б вы подобру-поздорову, — блеснула она холодными темно-серыми глазами, и Любим впервые рассмотрел, что глазищи у нее как мартовский вороножский лед.
— Да погодим покуда бежать, — усмехнулся владимирский воевода.
«Было бы у вас силенок много, так уже давно подступились бы».
Назад Марьяша шла так же крадучись, несколько раз подпрыгивая и хватаясь за уколотую ногу.
— А чего сапоги скинула? — как бы между прочим поинтересовался Любим.
— Да так, — неопределенно отозвалась она.
— Чтобы в тебе скорее холопку простую признали, да?
Девчонка промолчала.
Поодаль от шатра Кун уже выставлял котел, готовясь для воеводы и десятников готовить кашу. Остальные вои суетились по своим кострам. Все вертели головами, разглядывая пленницу.
— Эй, Кун, вот тебе помощница! — крикнул Любим старику.
— Что ты, воевода-батюшка, не для боярышни кашу на костре варить, — заулыбался старик, — уж я и сам.
— С чего ты взял, что эта курица — боярышня? — еще раз окинул взглядом простую одежду пленницы Любим.
От его насмешливого тона и надменного взгляда девчонка надулась и горделиво вздернула носик.
— Ручки беленькие, без мозолей, ножки вон поколола — боярынька, — так же доброжелательно улыбнулся Кун. — У меня глаз наметан. А величать тебя старику, милостивая боярышня, как прикажешь?