— Вершей кличут.
— И чего тебе надобно, Верша? — прищурился Военежич.
— Тимофей Нилыч, посадник градской, велел спросить — кто вы такие, и чего вам у нас надобно?
— У посадника твоего одни отроки сопливые под рукой? — влез в разговор Якун. — Когда пришлет нарочитых мужей, тогда и поговорим.
— Он и мне доверяет, — огрызнулся, не поворачивая на сотника головы, парнишка.
— Тимофей стрый[32] твой али уй[33]? — по-доброму улыбнулся Любим.
— Отец во Христе, Леонтий я, — удивленно захлопал глазами Верша.
— И милостями крестного отца своего украшен?
— Ну, да, — смутился юноша. — Сирота я, хлопочет обо мне.
— К нам сам вызвался?
— Угу.
— А свиту, сапоги и оружие не одел, потому как боялся, что, ежели лодку перекинет, так с ними не выплыть, на дно утянут?
— И то верно, — горделиво вскинул подбородок юный переговорщик.
— Так вот, Верша-Леонтий, — Любим наклонился к парнишке, — зачем мы здесь, и кто такие — твой крестный отец и сам ведает, а мы скоро выведаем броды, и как только вода сойдет, подступимся. Так что лучше твоему батюшке во Христе со мной лично потолковать. Вижу, очами бродишь — воев моих считаешь.
Верша испуганно опустил глаза.
— Считай, не ленись, мне скрывать нечего, — Любим повел рукой вдоль своего лагеря. — Сам-то князя беглого видел? — как бы между прочим добавил он.
— Кого? — якобы не понял паренек.
— Понятно. Назад плыви, я что хотел, уж сказал.
— Тимофей Нилыч вам ничем помочь не сможет, не в его воле, — шмыгнул носом паренек и побежал к лодочке.
Донская вода унесла странного парламентера. Зачем его присылал онузский посадник, Любим так и не понял.
5
На следующий день к полудню с того берега приплыла быстрокрылая ладья. Под любопытные взгляды владимирцев на сушу выбрались десять хорошо вооруженных онузских дружинников во главе с нарочитым мужем на вид лет двадцати пяти. С вздернутым подбородком и сдвинутыми бровями, неспешный в горделивых движениях, разряженный в богато-тканную подбитую мехом мятлю[34] новый переговорщик напоминал петуха.
— Сразу бы так, — не преминул высказаться Якун.
— С воеводой вашим говорить желаю, — высокомерно крикнул гость.
«Да что ж вы все здесь носы-то дерете, не били по ним что ли?» — важность онузсцев Любима забавляла.
— Желаешь, так говори, — выступил Военежич, скрестив руки на груди.
— Я Горяй, боярин онузский. Оспода[35] вороножская и посадник наш Тимофей сын Нилов тебя в град кличут.
— Опасно прямо в пасть к ним лезть, — зашептал Якун на ухо Любиму, — пусть сами сюда плывут.
Любим посмотрел на манящий правый берег.
— За главного здесь, Якун, остаешься, ежели не вернусь, ждите схода воды, лодки по Вороножу соберите и на приступ идите. Могута, десяток свой бери, со мной поплывете.
Любим не боялся западни, у него сила — хорошо обученное, слаженное войско, это на том берегу за деревянным частоколом должны бояться. Все эти переговорщики, то малые и неприглядные, то не в меру зазнавшиеся — попытка показать легкое пренебрежение и превосходство, отпугнуть от града чужаков. Вот только Любим не из пугливых. Он смело вступил на шаткую палубу чужой ладьи.
Онуза вблизи впечатляла еще больше: добротная деревянная крепость, построенная со всеми оборонительными ухищрениями на гребне выступающего в сторону Дона мыса, в обрамлении рассыпанных у подножия ремесленных и рыбацких лачуг; на пристани рядом с долбленками просушивались на весеннем солнышке несколько стругов[36] и еще одна боевая ладья. Деревянный настил от пристани вел к ступеням крутого подъема, карабкался вверх по насыпи и заканчивался небольшой калиточкой в одном из прясел крепостного сруба. Конечно, где-то с запада были и въездные ворота, возможно даже с надвратной церквушкой, но онузский «петух» повел гостей именно к калитке, и здесь стараясь ущемить чужаков — для вас, мол, и черного хода довольно.
Посадские сбегались со всех сторон, разглядывая владимирцев: мужи все без брони и оружия, много баб и детишек. Онузсцы знали, пока батюшка Дон расплескался по заливным лугам, врагам их не достать, поэтому город был встревожен, но еще по мирному не собран.
Горяй так же горделиво вышагивал впереди, указывая путь владимирцам, его десяток замыкал шествие, создавая иллюзию, что они уже ведут поверженных полонян.
Город пересекала широкая улица, один богатый двор, сменялся другим, сытые собаки брехали вслед чужакам.