А ведь скоро по этому пустынному полю придется идти в рост!..
Стоя рядом со Шпагиным, Пылаев тоже смотрел вдаль.
Так вот он, передний край!
У Пылаева было такое ощущение, будто он находится у самого края отвесного обрыва. Кружится голова, замирает сердце, а не отходишь от края — хочется испытать себя, силу своей воли. Он дошел до границы двух миров; но эту сторону было все знакомое, привычное, близкое, а там, в зримой дали, вон за той проволокой — чужой, враждебный мир, мир сожженных селений и городов, концлагерей, душегубок, мир, в котором повесили Зою, расстреляли тысячи неповинных людей...
Пылаев напряженно всматривается в лежащее перед ним снежное поле, пытаясь разгадать, чем же отличается оно от той земли, на которой он сейчас стоит. Ведь это та же родная ему, советская земля, лишь временно захваченная врагами. Надо только перешагнуть эту границу и уничтожить подлых оккупантов и убийц. И его охватывает нетерпение, ему хочется тотчас же, ни минуты не медля, броситься в бой...
Немцы, очевидно, заметили движение в траншее, и вокруг стали тонко посвистывать пули, словно гибкие прутья упруго рассекали воздух. Услышав их вкрадчивое посвистывание, Хлудов пригнулся. Шпагин заметил это, ему стало неловко за своего офицера, и он резко сказал:
— Глядите внимательно, Хлудов: нам придется брать эту деревню! — Потом обратился к Полосухину: — А мин у тебя достаточно?
— Этого добра хватает! И мы, и немцы столько понаставили, что теперь и не разберешься, — слоеный пирог получился! Как будем для вас делать проходы — прямо не знаю: все вмерзло в грязь, в снег — кошмар!..
— Ну и местность — как ладонь... — проговорил Шпагин, глядя вперед. — Где же идти посоветуешь?
— А вон там, — Полосухин указал вправо, где по скату неглубокой лощины, на «ничейной» земле, виднелись несколько разрушенных строений. — Через Сковородкино! Скоро эту деревню совсем растащим: оттуда и немцы тащат, и мы!..
Пылаев то и дело задает вопросы Полосухину и что- то записывает в полевую книжку, всем своим видом говоря: «Глядите, глядите, мне совсем не страшно!» он радостно возбужден, глаза горят, ему приятно сознавать, что вот он на самой передовой, вокруг свистят настоящие немецкие пули и любая из них может убить его, а ему ничуть не страшно, и все видят, что он держится молодцом — и Шпагин, и все солдаты. Правда, он немного разочарован тем, что тут не так опасно, как он представлял. Он думал, что на передовой день и ночь идут жестокие бои, рвутся снаряды, тучами носятся пули, все окутано черным пороховым дымом, ручьями льется кровь, стонут раненые...
— Где же немцы, почему их не видно? — спрашивает он пожилого пулеметчика. — И почему вы не стреляете?
— Нимци? Там нимци... — пулеметчик неопределенно повел рукой перед собой. — А зачем стрелять попусту? То нимци бояться нас и по ночам тарахтят: и трассирующими, и ракеты пускають — себе храбрости наддають. Знають, что ночью мы у них «языков» таскаем. А зараз воны сплять у бункерах, в траншеях только дежурные...
— Глядите, глядите, немцы! — закричал Пылаев.
Он первый заметил, как из-за крайнего дома Изварино показались трое немцев. Один из них указывал рукой в нашу сторону.
— Не высовувайте голову, товарищ младший лейтенант, бо прострелить ее могуть! Вона вам еще пригодится! — пулеметчик положил Пылаеву на плечо тяжелую руку и осадил вниз.
— Куделя, что у тебя за беспорядок на передовой? Немцы обнаглели, в рост ходят, ничего не боятся! — набросился на пулеметчика Полосухин. — Сидите тут: ни вы их не трогаете, ни они вас. Договорились, что ли? Здорово воюете!
— Зачем же, товарищ лейтенант, договорились? Це ж, бач, новеньки, они наших порядков не знають... — спокойно ответил Куделя, только лицо его, добродушное и ленивое, вдруг стало суровым и энергичным. Он уверенным резким движением схватил ручки пулемета, прицелился, крикнул второму номеру, сидевшему на корточках: «Подавай!» — и нажал спуск. Пулемет рванулся, застучал, заплевал огнем, руки и все тело Кудели затряслись вместе с пулеметом, часто задрожали его нависшие усы и дряблые щеки. В окоп со звоном посыпались дымящиеся медные гильзы.
Немцы побежали назад, к деревне; один, не добежав до крайнего дома, вдруг остановился, будто схваченный за плечо невидимой рукою, секунду постоял, вскинув руки к небу, и повалился на спину.
Пулемет смолк, и стало слышно, что по всей линии идет сильная стрельба. Стреляли и наши, и немцы, пули густо носились в воздухе, посвистывая на разные голоса, оглушительно хлопали разрывные, вздымая пушистые фонтанчики снега. Корушкин безостановочно палил из автомата, и гильзы, как семечки, вылетали из затвора и сыпались на землю.