— Я тебе вот что скажу, Сабир, — говорит Молев, — в бою о себе думать нельзя. В бою надо одно держать перед собою: как задачу свою выполнить!
Молева поддержал Квашнин:
— Правильно говорит сержант. Ты смотри, Сабир, что комсомольцы делают, и на них равняйся!
Береснёв ободряюще похлопал Аспанова:
— Не может быть, чтобы комсомолец да сробел! Страх тогда человека берет, когда ему кажется, что он один-одинешенек под пулями стоит. А раз ты комсомолец или, скажем, коммунист, значит, ты не один, с тобой твои товарищи сражаются за общее дело. И ты уже не сам по себе, а крупица большого, великого... А оно непобедимо и смерти не подвластно!
Долго вдумывается Ромадин в слова Береснёва, разбираясь в своих чувствах. Потом, очевидно так и не разрешив беспокоящий его вопрос, спрашивает:
— Как же так получается, Иван Акимович: я вот тоже так понимаю, как ты, а ведь я беспартийный!
А это и значит, Алексей Иванович, что пора тебе в партию подавать! — серьезно сказал Береснёв. — Подумай об этом!
Не успокоил, а еще больше взбудоражил Береснёв Ромадина.
Легко сказать: в партию подавай!
Он всегда делал то, что велела партия, но ведь в партии состоять — это каким человеком надо быть!
Да, с подковыркой человек Иван Акимович!
— Что ж, ребята, — сказал Молев, —пора расходиться, скоро построение!
Он поднялся, молча и сосредоточенно загасил ногой теперь уже ненужный костер, мельком взглянул на играющий алыми красками закат — «морозно завтра будет» — и, как человек, принявший твердое решение, круто повернулся, закинул автомат на плечо и широким, уверенным шагом пошел от костра.
Когда Молев вошел в землянку, он со свету сначала ничего не увидел, кроме желтого прямоугольника стола, на котором стояла сильно коптящая самодельная лампа из снарядной гильзы. Молев приподнял обгоревший фитиль, пламя взметнулось ярким желтым языком, осветив необшитые стены, покрытые лапником земляные нары и спящего Хлудова.
Молев рязбудил его и сказал, что надо готовиться к построению.
— Приказ о наступлении будут зачитывать, — добавил он и стал разжигать погасшую печку посреди землянки.
— Что ты сказал? Наступление? — встревоженно спросил Хлудов, приподнявшись на нарах.
— Ага, — коротко ответил Молев. — Завтра.
Хотя приказа о наступлении ждали каждый день — и Хлудов знал об этом, — слова Молева поразили его. Все, что было до этой минуты, вдруг куда-то отодвинулось, стало мелким, ничтожным.
— Товарищ младший лейтенант, медальон не забудьте в бой захватить, — и Молев протянул ему на ладони маленький черный граненый цилиндрик из пластмассы, который солдаты именовали медальоном.
— Зачем это?
— А как же — чтобы знали, куда сообщить, если убьют вас или ранят. Напишите на бумажке фамилию, часть, домашний адрес — и зашейте медальон в брюки.
— Да что ты, у меня нет семьи, никому не надо сообщать! — проговорил в замешательстве Хлудов.
— Не может человек безродным быть, в крайности, знакомые какие должны быть, товарищи.
— Представь себе, никого у меня нет, — горько усмехнулся Хлудов.
Плохо это, товарищ младший лейтенант... Волки и те стаей живут, — неодобрительно заметил Молев и положил цилиндрик на стол. — Как хотите — только так полагается. А документы все старшине сдать надо...
Прихватив котелок, Молев вышел из землянки. Когда дверь за ним затворилась, Хлудов взял медальон в руки, раскрыл его, осмотрел и вдруг в порыве суеверного страха бросил в огонь, как бросают приносящий несчастье амулет.
«Странные люди, зачем нужна им эта возня? Как может их трогать то, что будет «после»? — думал Хлудов о Молеве и о других, по привычке противопоставляя себя всем остальным людям. — В самом деле, кого может интересовать моя жизнь? Мать?.. Взбалмошная, слезливая, истеричная... В пятьдесят лет она бесстыдно влюбилась в актера передвижного театра оперетты и эвакуировалась с ним куда-то в Киргизию. Вряд ли надолго огорчит ее похоронная на сына, отца которого она уверенно не могла назвать. Тетки? Глупые, всегда испуганные, вздорные и нелепые, как ископаемые. Какое мне до них дело...»
Хлудов перебрал в памяти всех, кого он когда-либо знал, и вдруг ясно увидел жестокую правду: нет у него во всем мире никого, кого бы по-настоящему взволновала, опечалила его смерть.
— Вот ваш обед, товарищ младший лейтенант, — сказал, входя, Молев и поставил котелок на стол.
— Нет, я не хочу есть... Ты дай мне лучше в долг еще пол-литра водки, а? Ей-богу, отдам!
— Ведь вы уже взяли вчера пол-литра, а водку на весь взвод на четыре дня выдали.
— Ну, ладно, Молев, завтра же отдам, честное слово!