— Трудно нам пришлось... но отходить мы не собирались, даже, как говорится, улучшили свои позиции, — устало улыбнулся Шпагин, весь еще охваченный дрожью от сверхчеловеческого напряжения, и сейчас, наконец, рассказал Арефьеву, как все было, но тут же почувствовал, что никакими словами не передашь пережитого.
— Э-э, да тебя задело, оказывается! — обеспокоенно сказал Арефьев, глядя на Шпагина. — Постой, постой, дайка я перевяжу!
— Где? — удивился Шпагин, он не чувствовал боли и только сейчас, после слов Арефьева, ощутил легкое жжение повыше левого виска.
Они присели на ступеньку траншеи. Арефьев разорвал индивидуальный пакет и крепко, аккуратно, может быть, даже слишком аккуратно, как он вообще все делал, перевязал рану.
— Кожу сорвало изрядно, а кость цела: штыком, что ли, тебя зацепило?
— Право, не знаю, — только сейчас почувствовал. Разве в этакой каше что-нибудь разберешь?
— Ты... в будущем поосторожнее... не горячись, — сказал, недовольно покашливая, Арефьев и бросил на Шпагина строгий взгляд из-под нахмуренных бровей.
Шпагин улыбнулся тому, как неуклюже комбат выразил свое беспокойство о нем, но иначе он не умел, и Шпагина тронуло то теплое, заботливое чувство, с каким Арефьев расспрашивал его о бое, перевязывал его и сейчас просил беречься. У него с комбатом с самого начала установились натянутые, официальные отношения, и он рад был видеть теперь, что Арефьев не такой уж черствый человек, каким он считал его. Шпагин всегда радовался, когда находил в человеке хорошее.
Они пошли по немецкой траншее, разглядывая следы только что закончившегося боя, расставляя людей, огневые средства, намечая места новых окопов. Шпагин с удивлением заметил, что Арефьев, не подавая вида, учитывал его замечания, чего раньше никогда бы не сделал. Это была новая маленькая победа Шпагина...
— Хлудова, я слышал, убило? — спросил Арефьев.
— Никто не видел его, я послал разыскивать, пока его нигде не могут найти, — ответил Шпагин.
— Видишь, держался, значит. Так бывает с некоторыми — теряется человек с непривычки... Да, а где же твой санинструктор? Главный ее начальник ранен, а перевязывать его приходится комбату!
— Товарищи, где же Маша? — встревожился Шпагин.
— Она в нашем взводе была, — сказал Молев, — перевязала меня уже в самую горячку... потом тут такое началось...
— Я видел Белянку, когда она Павлихина на перевязочный повела, — отозвался Федя Квашнин, — разрешите поискать ее?
— Я пойду с тобой, Федя, — сказал Скиба. — Ваня, позвони-ка на медпункт, нет ли Маши там.
С медпункта Ване Ивлеву ответили, что в последний раз ее видели ночью.
— Идем! — Скиба быстрым шагом пошел по траншее в тыл, рослый Федя Квашнин еле поспевал за ним. Шли молча, встревоженные, обеспокоенные. Когда кончился ход сообщения и они вышли в поле, Скиба заметил на снегу следы, ведшие прямо по целине к землянке. Следы были свежие, ветерок только начал заметать их. Видно было, что прошли двое: одни валенки были большие, широкие, другие — маленькие, остроносые.
— Это они! — закричал Федя и побежал вперед.
Следы то и дело прерывались вытоптанными в снегу углублениями: двое отдыхали тут, либо укрывались от снарядов. В мелком кустарнике чуть в стороне от землянки Скиба и Квашнин нашли Машу и Павлихина.
Маша лежала на спине, ухватившись руками за воротник полушубка, словно ей не хватало воздуха. Она еще дышала, но пульс у нее был слабый и неровный, полушубок у плеча пробит пулями. Скиба надел на ее руки свои меховые рукавицы, Федя поднял Машу и понес, ступая медленно и осторожно, словно боясь потревожить еле бившееся ее сердце. Маша была совсем легкой. Пушистые снежинки падали на ее белое бескровное лицо.
Когда Скиба распахнул дверь в землянку, все встали. Федя опустил Машу на нары и стал выбирать из ее светлых волос вмерзшие кусочки снега.
Шпагин позвонил Арефьеву.
Балуев бросился подкладывать дрова в печку. Машу надо было раздеть, но в землянке были только мужчины, и никто не решался сделать это. Тогда Скиба, словно отвечая на мысли других, сказал:
— Отойдите все. Мне можно — она дочерью мне могла быть.
Он расстегнул гимнастерку и обнажил окровавленную рану. Потом снял набитые снегом валенки — на ней были белые, с голубыми полосками по краям, шерстяные носки домашней вязки — те самые, которые ей подарила хозяйка в Заборовье.
А Хлудов бежал.
Он бежал снежной целиной, проваливаясь по колени, падая, задыхаясь от усталости, точно зверь, гонимый сворой собак, пока не остановился обессилевший. Он чувствовал нестерпимую жажду и стал глотать кусками твердый, слежавшийся снег. Потом он приложил горсть снегу к разгоряченному лбу и, шатаясь, дрожа от озноба, поплелся дальше, без цели, не сознавая, куда идет.