«Что же теперь делать? Куда идти?»
На пути ему попалась брошенная землянка, он безотчетно толкнул дверь и вошел в нее. Землянка была пустая. Сквозь разбитое окно в землянку надуло снегу, он лежал длинными полосами на земляных нарах, на столе и на полу; на закопченных бревнах наката проступал иней.
Хлудов сел на скамейку и стал дуть на закоченевшие пальцы — рукавицы он где-то потерял.
«Надо успокоиться и все обдумать... Да, да, обдумать и решить, что же теперь делать...»
Как он оказался здесь?.. Он помнит, как рядом разорвалась мина и он упал. Когда он поднялся, немцы были уже на бруствере: он помнит, словно застывшие, их силуэты на фоне неба... И тут перед его глазами блеснул вороненый штык и он увидел злобные, неподвижные, устремленные на него глаза немца. Опомнился он, когда выбежал из хода сообщения, его обожгла мысль: «Что я делаю? Ведь я бежал с поля боя! Назад!» Обернувшись, он увидел бежавшего за ним Мосолова — страшного, с обезумевшими глазами. Он бросился к Мосолову, чтобы остановить его, но в этот момент с оглушительным грохотом разорвался снаряд, и Мосолов с нечеловеческим криком упал, забрызгав своею кровью лицо и полушубок Хлудова.
И даже теперь, когда ему уже ничто не угрожало, Мосолов лежал, судорожно скорчившись, как он ходил всегда при жизни...
Тогда Хлудов снова побежал — не останавливаясь, не разбирая пути.
«Может, вернуться, может, еще не все погибло... Нет, теперь все кончено, меня будут судить, мне вынесут только один приговор: трусу нет пощады... Никуда не пойду. Замерзну здесь. Нет, зачем ждать, пока замерзнешь?»
Хлудов открыл кобуру, но пистолета в ней не было: очевидно, он выронил его, когда бежал. Тогда он заплакал: во весь голос, навзрыд, как никогда не плакал — прорвалось все напряжение последних дней.
Успокоившись, он нашарил в кармане спички, табак, оторвал кусок истертой газеты, свернул папиросу и глубоко затянулся...
Стрельба затихла, лишь изредка доносились откуда-то издали редкие пулеметные очереди да глухо ухали орудия. И Хлудов понял, что атака немцев отбита. Он представил, как радуются сейчас солдаты победе, с каким презрением отзываются о нем. Ему пришлось услышать однажды, как они говорили о Мосолове, когда во время вражеской атаки нашли его спрятавшимся в блиндаже, и его ожгло новой волной стыда.
Хлудов сидел, неподвижно уставившись в разбитое окно, засунув руки в рукава полушубка, подняв воротник; дыхание белыми клубами вырывалось изо рта, холод сотнями мельчайших иголок впивался в тело.
Темнело. За окном широко расстилалось пустынное снежное поле с однообразными волнами холмов, сливающихся вдали с холодным, однотонно серым небом.
Ни следа, ни дороги, ни живой души не было видно на этом унылом, бескрайнем пространстве, лишь покрытая снегом груда развалин каких-то строений напоминала, что тут была когда-то жизнь. К развалинам жались несколько обгоревших, скованных холодом деревьев, взметнувших кверху черные, изломанные ветви. Ветер, неслышный в землянке, безмолвно кружил за окном крупные мохнатые хлопья снега.
«Неужто конец? Как же это получилось? Ведь дело не только в сегодняшнем дне, сегодняшний день — это итог всей жизни. Не убежали же Молев, Квашнин, даже повар Ксенофонтов и тот не убежал, а нашел в себе силу устоять! Что же дало им эту силу, которая сильнее страха смерти? Очевидно, для них Родина дороже жизни... Но как же сильно надо любить Родину, чтобы, не задумываясь, отдать за нее жизнь!»
Так думал Хлудов, но сердце его оставалось холодным и равнодушным. Почему не было и нет у него этого пламенного чувства, какое владеет другими? Он до сих пор никогда не задумывался над этим. Он всегда исправно служил, аккуратно выполнял свою работу в конторе Госстраха по заключению договоров на страхование жизни и имущества, посещал все собрания, имел общественную нагрузку группрофорга, то есть жил, как жили, казалось, все вокруг. Но только сейчас понял он, что это было не так: он жил иначе, чем все. И работа, и собрания, и сбор профсоюзных взносов, и люди, с которыми он встречался, и вообще все, что происходило за пределами его личного, маленького мирка, никогда всерьез не интересовало его, было ему в тягость, и он старался отгородиться от этого большого и шумного мира. У него никогда не было настоящих друзей, не было сердечной дружбы, любви. Он с недоверием и подозрительностью относился к людям, отталкивал протянутые к нему руки и потому всю жизнь был одинок...