У Береснёва через всю щеку — от виска до подбородка — широкая кровавая полоса.
— Что у тебя на щеке? — спрашивает его Пылаев.
— Это? — Береснёв отер щеку рукой. — Вот этот длинный поцарапал, — он легонько толкнул автоматом в живот высокого худого немца в очках с одним стеклом, — как баба, царапался, все не давался... Ух, я тебя! Была бы моя воля... — деланно грозно замахнулся на пленного Береснёв и потом беззлобно, добродушно улыбнулся: — Весь фасад, можно сказать, испортил! Как я теперь своей молодой жене покажусь?
Немец высоко вскинул маленькую голову: один глаз его, водянистого цвета, сильно увеличенный стеклом, был испуганно раскрыт, а другой, прищуренный, глядел на Береснёва с ненавистью.
«Штурмфюрер CС Генрих фон Руппельт» — прочитал Пылаев в его офицерской книжке. Он посмотрел на офицера и подумал: «У этого не дрогнет рука направить пулемет на беззащитных людей».
Второй пленный был в рваном крестьянском полушубке, голова его, плотно закутанная большим грязным платком, походила на тряпичный мяч. На ногах у него какая-то странная помесь валенок и сапог на металлических застежках; немецкие солдаты, кое-чему научившиеся на Восточном фронте, не без иронии называли эти сапоги «Zuruckgamaschen» — «гамаши отступления».
Немец осторожно переминался с ноги на ногу, бросая исподлобья то туда, то сюда быстрые взгляды маленьких мышиных глаз.
Вместе с документами он подал зеленую листовку с пропуском и стал кричать:
— Гитлер капут! Гитлер капут!
В колонне подросток лет двенадцати в большой, видно чужой, лохматой барашковой шапке, которая придает ему суровый и угрюмый вид, везет на салазках женщину. Голова у женщины свалилась набок, глаза закрыты.
— Что с нею? — спросил у мальчика Скиба.
— Это мамка моя! Гитлеровцы проклятые в ноги ранили ее!
Скиба растолковал мальчугану, как найти батальонный медпункт.
— Ой, боже ж мой... ой, боже ж мой, — услышал Пылаев крик из колонны.
Высокий старик, охватив руками седую голову, раскачивает ее и причитает; хриплый, клокочущий кашель прерывает его слова. На худой жилистой шее на обрывке веревки висит фанерная дощечка с номером и фамилией — знак, который немцы заставляли носить в оккупированных районах, «собачья бирка», как его называли наши люди.
— Ой, горе горькое, горе горькое... помирать теперь, помирать...
— Старушку его убили на озере, а он слепой, — объясняет Ивлев, который ведет старика.
Женщина в черном платке с огромными, лихорадочно горящими, провалившимися глазами выбежала из толпы и с поднятыми кулаками бросилась на немца в очках:
— Он, он мою Анку убил, изверг проклятый!
Захлебнулась в рыданиях, упала без сил; ее подняли под руки, повели.
Пылаев не мог сдержать себя; он повернул немца в очках к толпе и крикнул ему:
— Sehen Sie? Haben Sie die Menschen ermordet?[2]
Штурмфюрер испуганно замахал руками:
— Ich bin Soldat... ich habe den Befehl meines Kommandeurs erfiillt...[3]
Пылаев отпустил немца и процедил сквозь зубы:
— Бездушный механизм для убийства, которым движет дисциплина, привычка повиноваться, а заботится он только о своей шкуре!
— А ты что за вояка? Почему с одним глазом? Наверное, уже тотальные в ход пошли? — говорит Скиба низкорослому солдату, совсем еще мальчишке, с желтым бельмом на глазу.
Пленный испуганно кивает головой, вытягивая из широкого воротника шинели длинную худосочную шею с огромным кадыком:
— Ja, ja, ich bin ein totaler Soldat…[4]
Пылаев усмехнулся: «И это высшая раса, которая хочет господствовать над миром!»
Когда солдаты подняли одного раненого пленного, чтобы положить на носилки, он вдруг истерически забился вырвался и, придерживая обеими руками волочившуюся за ним ногу, пополз в сторону.
Скиба наклонился к нему и сказал по-немецки:
— Не бойтесь: мы лежачих не бьем. Вас отвезут в госпиталь. — И с горькой усмешкой сказал Пылаеву: — По себе о нас судят! Они истребляют пленных, ни в чем не повинных мирных жителей. Пусть гибнут солдаты — война есть война, — но женщины, дети, старики... Ничем и никогда гитлеровцам не искупить пролитой ими крови — никогда!
— Вы знаете, Иван Трофимович, после всего этого как-то смешно читать, как по-рыцарски воевали раньше. Помните — перемирие в «Севастопольских рассказах»: на нейтральную землю вышли толпы народа с обеих сторон, и люди, несколько часов назад сражавшиеся друг с другом в штыковой атаке, теперь мирно разговаривают, улыбаются, делают друг другу подарки... Мне особенно запомнился один эпизод, помните? Наш солдат закуривает у француза трубку и потом хвалит табак. Табак бун, смеясь, говорит он, рус бун, а франсе нет бун, и треплет француза по животу — и француз тоже смеется...