— Дождались и мы светлого дня! Низкий поклон нашим освободителям!.. Правильно говорит товарищ командир, надо нам восстанавливать свой колхоз, выбрать председателя и готовиться к весне — солнце-то, видите, как высоко уже поднялось!
И женщина опять взмахнула рукой вверх, в синеющее по-весеннему небо, к яркому, уже сильно пригревавшему солнцу, поднявшемуся над лесом.
— Правильно, Ксения Михайловна!
— Тебя и выберем председателем! — послышались возгласы.
— Верно! Бобкову! — загудела толпа.
Когда женщина сошла с бревен, Шпагин подошел к ней.
— Здравствуйте, Ксения Михайловна!
Женщина растерянно вскинула ресницы.
— Не узнаете? А я с сорок первого года вас помню. Когда мы отступали, я у вас останавливался. Последним уходил. Здорово вы тогда изругали меня, сильно обидели! Все время думал: хорошо бы встретить вас и сказать: верить надо Советской власти, не оставит она вас в беде никогда!
Женщина припомнила Шпагина, и, по мере того как он говорил, густая краска заливала ее лицо.
— Как же... теперь вспоминаю... Да не по злобе говорила я тогда... Обидно было мне, тяжело, что вы нас немцам оставляли... Сейчас бы не задумалась: все бросила, в чем стою пошла бы за вами — научили нас немцы уму-разуму... Извините меня. Может, простите обиду, зайдете ко мне обогреться — у меня изба целая осталась!
— Что вы, я не сержусь, — ответил Шпагин, — наоборот, я очень рад, что встретил вас! Помните, я говорил вам тогда, что мы вернемся, освободим вас! И с той поры это постоянно на моей совести было, это был мой долг перед вами и перед самим собой. И вот я сдержал свое слово!
Шпагин со Скибой пошли к Бобковой.
Шпагин шел в распахнутом полушубке, в шапке, сдвинутой с разгоряченного лба на затылок, но холода не чувствовал — так он был взволнован всеми событиями сегодняшнего дня.
А Бобкова, с раскрасневшимся лицом и влажными, сияющими глазами, рассказывала:
— С неделю назад через деревню на Вязьму ихние войска пошли. Забежали четверо в избу: закоченевшие, в тряпье равное закутанные — все с нас ведь снимали! — в кулаки дуют, ногами стучат. Умора! «Кальт», «кальт», говорят — холодно, значит. И, вижу, приуныли они, совсем другие стали: все шнапс свой пьют и лопочут что-то по-своему, только понимаю: «рус», «рус», говорят! Ну, думаю, значит, наши близко! Давайте, говорю, бабы в лес уходить, если хотите воли дождаться, а то перестреляют всех или на каторгу угонят! Собрались женщины помоложе да кто посмелее, прихватили с собой, что можно, да ночью и ушли в лес, в старые землянки партизанские!
У дороги среди развалин двое сгорбленных стариков — мужчина и женщина, одетые в серые, землистого цвета лохмотья, — рылись и искали что-то в черной золе.
Скиба подошел к ним:
— Что вы ищете, товарищи?
Старик оперся на кочергу и поднял седую голову.
— Изба наша тут стояла... Ищем — не найдем ли чего...
— Может, утварь какая осталась, — прошамкала ввалившимся ртом старуха, повязанная грязной белой тряпкой.
— Какая крепкая да красивая ваша деревня была! — вспомнил Шпагин.
— У нас и электростанция была и эмтээс — все враг порушил! — сказала Бобкова.
Посреди деревни дымилась ротная кухня, около нее стояла длинная очередь жителей. Вместо отбитой немцами кухни Болдырев захватил новую немецкую кухню с двумя медными котлами. Ксенофонтов, в белом переднике, с веселым лицом и широким, никогда не закрывающимся ртом, наливал черпаком на длинной деревянной ручке дымящийся, крепко пахнущий мясом суп в кастрюли, чугунки, глиняные горшки, консервные банки.
— Подходи поживей, получай веселей! — бодро покрикивал он, а люди смотрели на него удивленными и восторженными глазами.
Когда подошла очередь одного старика, совсем дряхлого и немощного, он развел пустыми руками и заплакал:
— Нет посудины у тебя? — догадался Ксенофонтов.
Он взял свой начищенный до блеска алюминиевыйкотелок и, зачерпнув со дна погуще, налил старику до краев:
— Не беспокойся, никого не обидим.
В избе Бобкову дожидались двое детей — мальчик лет семи и девочка лет двух. Увидев людей с оружием, они испуганно прижались к матери.
— Солдат они немецких боятся, — объяснила Бобкова, — меня ведь немцы замучили совсем, житья не давали: большевичка, кричат, партизан укрываешь, людей мутишь!
Скиба подошел к детям и показал звезду на своей шапке:
— Кто ходит под этой звездой, того бояться не надо!
Мальчик попросил звезду, прикрепил ее к рубашке и уже не снимал.
Шпагин сел на то самое место у окна, на котором сидел в сорок первом году, и живо представил все: позднюю осень, дождь, грязь, бесконечную колонну отходящих частей, чувство недоумения и уныния, охватившее его тогда. И усмехнулся с сознанием превосходства, вспомнив, каким наивным, растерянным он был в то время.