Они подошли к воротам подрубовской усадьбы, где уже стояла легкая двухколесная бричка. Барнук держал под уздцы каракового жеребца.
— Ладно, пан писарь. Езжай, готовь своего Пармена Федотовича, а мы с Гурарием следом будем.
VI
Ну, как? Скажите на милость, как успела по селу разлететься весть, что колченогий Гурарий едет лечить господина титулярного советника?! Пан Станислав гнал драгунского коня вдоль улицы, а около плетней, на которых сохли постиранные тряпки, уже вперемежку стояли десятки людей и со знанием дела судачили:
— Нет, не вылечит. Здесь одной крови ведра два надо пустить.
— Кто, Гурарий не вылечит? Да Гурарий, если захочет, самому Государю Императору кровь пустит! К нему сам Мителер Ребе из Любавичей лечиться ездит.
Щур-Пацученя только удивлялся этой неудержимой деревенской молве, которая за минуту обогнула земной шар, разрослась, как штормовая волна, и залила Збышово от края до края густой, липучей сплетней.
Спрыгнув с коня, пан Станислав сунул поводья какому-то мальчишке, наказав отвести коня в конюшню, и, чуть не сломав порог, вбежал в горницу.
— Жив? — выдохнул он.
— Да жив, — как-то оскорбленно протянул отец Екзуперанций, безучастно сидя в красном углу.
Окна в горнице были распахнуты настежь, чтобы дать задыхавшемуся Кувшинникову хоть глоток воздуха. Но густые сахарные ароматы цветущих яблонь и вишен, черемухи, акации, сирени душили расплывшегося Кувшинникова, и он сипел, как унтер-офицерский самовар. Уже не пел — не до Марсельезы и «Преображенского марша» было ему! На гастрономическом роскошестве дружно ползали зеленые жирные мухи.
Матушка Вевея обтирала лицо Пармена Федотовича колодезной водой. Ярина, стоя на коленях, массировала ему ступни, а вся четверка драгунов дружно удерживала Кувшинникова на оттоманке, потому что Пармен Федотович хоть и готовился отойти в лучший мир, но одновременно с этим порывался бежать куда-то, «чтобы расквасить всем морды подлые», и умудрялся материть на чем свет стоит какого-то Битюгова, которому дали чин коллежского асессора в обход Кувшинникова, хотя всем известно, что Битюгов — масон и крутит шашни с племянницей министра полиции.
— Да помолчите, Пармен Федотович, не ругайтесь столь усердно — в ад попадете от речей таких, — умоляла его попадья.
— Пускай, — махнул рукой Екзуперанций, — все равно дом заново освящать придется. Ну, сын мой, выездил чего у Подрубы?
— Выездил. Степан ваш в Рыгали уехал, так Мартын Адвардович сюда самолично Гурария везет.
— Что-о-о?! — грозно разогнулся священник. — Иудея в православный дом впустить? Христианскую душу врачевать? Не будет на это моего благословения! А Подруба хорош — с христопродавцами дружбу водит! Я давно подозревал, что он — тайный иезуит.
— Ой, батюшка! — внезапно презрительно скосоротилась блудливая Ярина. — Да Гурарию ваше благословение, что мертвому припарки. Его сам пан Стжыга уважал, секретами делился.
— У-у-у, дщерь вельзевулова, все вы в скверне языческой погрязли! Не пущу еврея в дом! Несите это тело неразумное на улицу.
По приказу Щур-Пацучени драгуны попытались вытащить оттоманку из комнаты, но узкая дверь никак не давала такой возможности. Пришлось переложить Кувшинникова на скатерть и переволакивать тюком через подоконник в сад.
Кряхтя, как бурлаки, драгуны свернули углы скатерти в свиное ухо и потащили болящего на площадь.
— Ну, куда кладете? — кричал отец Екзуперанций, увидев, что носильщики примерились положить Кувшинникова под крест Андрея Боболи. — Подальше его, подальше, чтоб в двадцати шагах пьяного духа не было.
В результате Пармена Федотовича шлепнули под цветущий каштан возле колодца. На площади уже собралось все село. Пришел тот блаженный час, когда чуть-чуть зазеленела у краешка горизонта первая звезда, — звезда Чагир, звезда Милавица, звезда Вечерница — означавшая, что кончился, наконец-то, утомительный шабат, соблюдая все законы которого, евреи уставали сильней, чем за годы Вавилонского пленения. А для христиан это значило, что наконец-то канула в вечность треклятая рабочая неделя, и наступил воскресный отдых. А любил отдых свободный белорусский народ больше всего на свете. Настолько любил, что, когда его закрепостили и обратили в рабское состояние, он и тогда на работу плевал.
Поэтому у всех людей настроение было хорошее. Они заполонили чуть ли не всю площадь, смеялись и перешептывались. А если господин чиновник из Санкт-Петербурга, не сходя с места, богу душу отдаст, так тем интереснее. Разговоров потом на месяц хватит.