В конце концов Щур-Пацучене надоело неусыпно бдить, чтобы Кувшинников ненароком не подавился желудочным безобразием. Он закутался в попону с головой и заснул под ритмичное тьюканье совки-сплюшки, поручив судьбу Пармена Федотовича попечениям святого Вонифатия.
Спал он вдосталь, аппетитно. Не потел разнузданно, как его начальник, и не метался в ядовитом дурмане, ибо выпил ровно столько, чтобы забыть про усталость, а потому не слышал, как чуть покрапал перед рассветом торопливый дождик, как пропел первый петух, как задиристо ответил ему второй, как сварливо обругал первых двух третий, как одуревшая от драгунской ласки Ярина, еле волоча ноги, выгнала на пастбище рябую корову, как затопала босыми ногами у себя в спальне матушка Вевея, и отец Екзуперанций бухнулся в красном углу на колени, вымаливая прощение для раба божия Пармения, которого греховно сцапали когти Бегемота — демона чревоугодия.
Ничего этого он не слышал, а пробудился оттого, что кувшинниковские телеса с хлюпотным шлепом сверзились на пол с кровати, словно блудодейный осетр. Щур-Пацученя подскочил, попытался поднять неразумное сало, но Пармен Федотович, не открывая глаз, заматерился неосознанно и пообещал законопатить его в Сибирь, чем обидел до глубины души.
— Ну и пес с тобой! — разозлился пан Станислав, увидев, что Кувшинников уперся носом в переполненный ночной горшок.
Ярина хлопотала у печи, и от сковороды, смазанной топленым салом, заманчиво пахло поджаристыми пшеничными оладушками. Щур-Пацученя залился слюной, подкрался к стряпухе и цапнул ее за. ну, за что надо, за то и цапнул: за афедрон прельстительный. Неблагодарная кутафья резко обернулась и наотмашь полоснула его по благородной морде вымазанной в саже прихваткой.
— Да ты. Да ты... — оскорбленно возроптал пан Станислав.
— Ой, панич, простите Христа ради, — затараторила Ярина. — Я уж думала: Хрисанф опять изголодался.
— Хамка! Я этому Хрисанфу выпишу козу лобатую! Ишь, масонскую моду взяли: благородного шляхтича по сусалам скоблить! Хрисанф! Хрисанф! — и Щур-Пацученя кинулся в конюшню, потирая оскорбленную щеку.
— Чего изволите, господин писарь? — высунулась из сена донельзя довольная и сонная рожа вахмистра.
— Чего изволю? Изволю, чтоб ты со своей хеврой прекратил девок мять! Разбосячились тут на вольных харчах! Все село перепортить захотели?
— Господь с вами, господин писарь! — вытянулся в струнку Хрисанф. — Обижаете. Мы ж люди понятливые, мы только с Яринкой — безотказной душой. По общему разумению и согласию.
Тут как назло из-за спины Хрисанфа вывалился еще один казак и, подслеповато щурясь от яркого солнца, заревел прямо в ухо Щур-Пацучене:
— Ярочка! Козочка! Завтрак неси!
— На тебе завтрак! — взвыл Щур-Пацученя и приложился сухоньким кулачком в ухо казаку. — Как вернемся в Слоним, я вас под шомполы! Хрисанф, поднимай своих саврасов и — на речку, коней купать! Жиром заплыли, бездельники! Чтоб духу вашего здесь до полудня не было!
— Эх, Станислав Иосифович, не богоугодное дело творите, — обиженно протянул Хрисанф, возвышаясь над мелким — от горшка два вершка — Щур- Пацученей, словно бык над овцой.
Драгуны сели на коней, а тарантасную тройку взяли в повод, и унылой рысью потрусили на реку. Щур-Пацученя смотрел им вслед и диву давался, как умело конские задницы выражают презрение к нему.
Из конюшни шибало таким стойким мужичьим потом, словно там ночевала татарская орда. Щур-Пацученя брезгливо чихнул, огляделся по сторонам, взбил тюки сена в укромном уголке, потом приложил ко рту руки, свернув их в трубочку, как гусеница плодожорки сворачивает жухлый листик вокруг своего кокона, откашлялся и героически возопил в ту трубочку:
— Яринка! Солнышко мое! Дай оладушек!
Голос хоть и стал погуще, но по-прежнему походил на иерихонский бас казаков, как писк гордого полевого перепела — на рев выпи. Пан Станислав отчаянно токовал, призывая беспутную Ярину, и ощущал духоподъемное томление в чреслах.
— Ярушка! Касатушка!
На тоскливое кукованье даже заглянула в сарай матушка Вевея, которая шла из погреба с кринкой ледяного молока. Заглянула, прищурилась подслеповатыми глазами, не заметив пана Станислава, который отважно спрятался от нее под попонами, и проследовала дальше, раздосадованно шепча, что после Яркиных похождений ей везде чудится бесоблудие.