А напоследок отец Екзуперанций строго-настрого, в самый что ни на есть последний-распоследний — Богородицей клянусь, истинный крест! — раз под страхом анафемствования запретил Ярине на пушечный выстрел приближаться к конюшне, пока в ней живут неотесанные похотливые мужланы. Ярина покорно кивала головой, соглашалась, что ей уготованы вертела раскаленные и озера серные, что она — профура и самодайка, но священник видел, что отеческие слова и ласковые увещевания отлетают от нее, как от стенки горох, и не далее как сегодня же вечером в объятиях Хрисанфа она войдет в геенну огненную.
А потому отец Екзуперанций безнадежно плюнул, разогнал любопытствующих сельчан и ушел в алтарь молиться за спасение заблудшей Яркиной души.
Х
Часов с колокольным боем на башнях, как в стольном Гродно, или крепостных пушек, как в Санкт-Петербурге, что возвещают полдень, в Збышове отродясь не водилось. Потому что нужды не было. По утрам всех будили петухи, спать ложились одновременно с солнцем, а днем каждый отсчитывал время как ему сподручнее. Конечно, перед церковными службами одержимо звонил в колокол пономарь, да только и он был намертво привязан к петушиному отсчету времени.
Нет, кое у кого в домах сей необходимый механизм имелся. Например, отец Екзуперанций держал в гостиной резную ажурную башенку с гирьками, начищенным маятником, болтавшимся, как орден на груди отставного кавалергарда, и дрессированной кукушкой. Это Ярина рассказывала. Врала, конечно. Это ж сколько зерна нужно, чтобы накормить бесполезную птицу!
Реб Менахем-Мендл имел карманный хронометр на цепочке. Тоже, кстати, нужный ему как мертвому припарки. Потому что иудеи на часы и минуты не размениваются. Они, как известно, тысячелетиями время меряют. Поэтому Менахем-Мендл на свой циферблат посматривал только в пасмурную погоду, когда на небе за тучами не было видно ни единой звездочки. Тогда он каждую пятницу ровно в шесть часов объявлял наступление шабата. И попробуй кто его ослушаться!
Еще у пана Подрубы был золотой брегет, подаренный ему якобы самим Константином Павловичем за усердие, потому что молочные поросята Подрубы соперников себе не имели ни в Варшаве, ни в Вильне, ни даже в Слониме. Их можно было смело пускать за императорский стол вместе с господами министрами. Сам Подруба по скромности драгоценный брегет носил редко, зато приземистый, аляповатый Барнук любил пройтись по селу вечерком в набивной блекбурнской жилетке, из левого кармашка которой свисала полукольцом таинственно мерцающая цепочка. Завидев за палисадом скромную красавицу с косой, выбивающейся из-под плетеного венка, которая делала вид, что ей абсолютно ничего не интересно, Барнук останавливался и выуживал на белый свет брегет, щелкал крышкой, смотрел на колючие стрелки и.
...И домой возвращался под утро. Пан Мартын смехом заходился, когда Барнук смущенно объяснял, что в часах кончился завод.
Так и сложилось, что башенные часы в Збышове не прижились, и тосковать по ним не с руки было. А вот пушку хронометрическую иметь было бы хорошо! Особенно когда надо по враждебному соседу зарядить от полноты души. К несчастью, збышовцы помнили, как во времена французской войны возле села схлестнулся какой-то русский полк с заблудившимся отрядом голодных тирольцев князя Шварценберга. И пушки тогда так стреляли, что отсчитывать время по ним было ну совсем невозможно! Артиллеристы безбожно сбивались с ритма и палили в белый свет как в копеечку. Так что и по пушкам определять время как-то душа не лежала.
Ярина перемотала пану Станиславу набрякшую дыню поперек лба холщовой анучиной, длинной и вонючей. Посмотрел в зеркало пан Станислав на ее радения и обомлел, потому что в этой обмотке сподобился образом на янычара в пудовой чалме. Янычар турецкий и есть. И крючковатый костыль вместо ятагана под мышкой. И грудь гордо впала, что изнанка обода. И тик на щеке величественно отбивает секунды, как барабанная дробь.
Щур-Пацученя заглянул в спальню полюбопытствовать, как мучается Пармен Федотович. Кувшинников услышал скрип половиц, приоткрыл хмельные глаза и уставился на пугало чудо-юдовское: