— Султан Махмуд? Прочь! Не изменю вере православной!
— Ваше благородие, евреи сейчас придут. Вставать будете?
— Ох, Махмудушка, пакостно мне. Видеть их не могу. Ты уж сам как-нибудь им головы посноси.
Получив от Кувшинникова индульгенцию на все дальнейшие действия, Щур-Пацученя выполз из плебании и изумленно воззрился на пустую площадь. Ну, не совсем пустую. Наполовину. Белорусы явились все. Семьями! Они сидели на обочинах под тенистыми деревьями, на которых облетали цветки и едва начинали завязываться плоды, разложив скатерти с домашними лакомствами, и ожидали начала представления. Иудеев не было! Ни одного, если не считать исполнительного Гурария. Оно и понятно: ему ковылять через все село несподручно было, вот он и пришел с запасом, опираясь на руку дочери.
— Хрисанф! — взвыл Щур-Пацученя.
— Тут мы, барин, — мрачно отозвался вахмистр.
— Где все, пся крев?
— Не могу знать, барин.
— А кто должен знать? Почему не согнал?
— Так приказа не было?
— Все приказов ждешь?! А сам раскинуть умом не можешь? Быстро их всех ко мне! Одна нога здесь, другая там! Чтоб через десять минут здесь стояли!
Во взгляде драгунов читалось что-то дикое, калмыцкое, казачье. А, собственно, что там еще должно было читаться, если и были они коренными уральскими казаками, привыкшими с персами сражаться? А выглядел из-за чалмы в их глазах он сейчас истинным персом. Басурманом, которого вожделелось поднять на пики за то, что прогнал их от Ярины и от завтрака.
Хрисанф молча дал знак своим орлам, и, вытащив из-за голенищ нагайки, драгуны плеснули галопом по улицам большого торгового села Збышова.
Пан Станислав уселся на принесенный из плебании стул, придал себе государственное выражение лица и приготовился ждать. Сначала он достал из нагрудного кармана доломана небольшую записную книжечку и сделал вид, что внимательно читает записи, но это быстро надоело ему, и он исподлобья стал наблюдать, как Гурарий разговаривает с дочкой.
Гурарий пытался быть суровым и что-то строго выговаривал своей отроковице, но как ни старался, это у него получалось плохо. Не способен был Гурарий по природе своей ни на кого злиться. Поэтому дочка опускала глазки, прыскала смешком и кокетливо поводила плечиками. Гурарий в очередной раз пристращал ее, и дочь внезапно залилась таким веселым, таким весенним переливом, что тот покатился по площади, смывая весь мусор и грязь, точно Неман на ледоломе.
Но удивительней всего, что это был тот самый хрустальный голос, который вчера вечером пел песню про своенравную невесту.
— Эй, Гурарий, что молчишь, не здороваешься? — не выдержал Щур- Пацученя. — С красавицей бы своей меня познакомил. Хром да уродлив, а такую девку подцепил.
— Куда мне, пан писарь, по девкам швендаться. Это дочка моя. Как здоровье пана советника?
— Да что ему сделается, твоему советнику? — отмахнулся Щур-Пацученя. — Лежит, поправляется, о деле печется. Как зовут твою прелестницу?
— Зовут просто: Рахл, в честь праматери нашей.
Рахл! Значит, Рахиль! Сладчайшее из имен земных!
Кто бы мог подумать, что у такого чешуйчатого страхоидола такая красавица выродится.
Струилась теплая чистота по лицу, по шее, по светлому стану. Казалось, что все библейские ароматы исходят от нее. Аравниковый дух был подчеркнут воздушным пахом пихтовых капель, порочной горечью амаликийского мускуса. Натерто было тело Рахили скользким мироболаном, и от впитавшегося масла вся кожа до кончиков ногтей засияла изнутри небесным блеском. В подмышки брызнуты были две капли дорогого шезбарского ладана, который скупые торговцы привозили раз в столетие из страны Куш, из города Шезбар — страны, что лежала у истока фараоновой реки. Золотник этого ладана стоил двадцать полновесных сиклей золота.
Щеки и соски грудей нарумянены лемносской землей, красным мелом, отчего покрылись они багрянцем стыдливой покорности, верным спутником женского обмана. И хоть все мужчины на земле знают об этом лукавстве, но каждый раз, когда видят свою горлинку, прильнувшую к ним, блаженное беспамятство поражает их.
За лемносской землей гонял пан Станислав корабли из Сидонского порта на северо-запад к Эрсифонийским4 горам, в страну греков-язычников; и большие прибыли приносили эти походы. Модницы Иудеи изводили мужей жалобными попреками, пока те не раскошеливались на иноземные притирания.
Там, где благородное лоно Рахили должилось бедрами, где скрыта священная криница всей жизни на земле, где источник вечного и счастливого владычества женщины над миром, там лишь чуть-чуть капнута была росинка бделия1 — благородного пальмового сока, чтобы любил Щур-Пацученя жену и был неутомимо ласков с ней.