Припекало с неба вбитое в него на одном месте солнце, белое, как жареный лещ; дышало, словно из горнила печи, в которой томилась сберегаемая Яриной к обеду ячная каша со шкварками. Стараясь загладить вину свою, кухарка навалила ему в миски столько еды, что и все свиньи пана Подрубы утомились бы жрать.
Кабы не жара, настроение было бы вообще сладостное. Хотелось лечь и предаться греху лености, как это сделал отец Екзуперанций, чтобы на первой же исповеди было в чем каяться и что себе отпускать.
Войдя в спальню, пан Станислав первым делом скинул с себя опостылевший мундир, который чем только не пропах за эти два дня, оставшись в бежевом исподнем, изукрашенном кружевными прошвами наподобие аксельбантов. Кувшинников самозабвенно храпел как пшеницу продавши, и пан Станислав, вывесив мундир проветриться на распахнутые оконные рамы, тихо замурлыкал, чтобы не разбудить его:
— Как на горке-на горе стоит дивное амбре.
Он прилег на свою законную попону, вытянув усталые ноги, обставился мисками, раскрыл блокнот и принялся подсчитывать предполагаемый профит от предстоящего гешефта. Долго перемножал цифры, складывал их столбиком, и чем длиннее становились суммы, тем большая элегичность выползала на его лице. Наконец, утомившись от финансовой истомы, он начал клевать носом и задремал в эпикурейских грезах, не подозревая, какое потрясение вызвал в иудейских семьях.
Возвратившись домой, ошарашенные мужья повалились на лавки и даже не пытались ответить на настойчивые расспросы жен и детей. Матроны призывали на головы супругов все громы небесные, все ухваты печные, угрожали разводом и дележом имущества. Но если домашнюю утварь и развод мужья попросту пропускали мимо ушей, то упоминание о дележе имущества вызывало у них удовлетворенные язвительные смешки.
Плакали дети, снедаемые любопытством; каркали жены; а отцы семейств то сковали о канувших гуманных временах египетского рабства. И не было счастья под бережливыми стрехами. И ангел огненный сошел с мечом с небес. И звезда Полынь пала на землю, отравив воды в колодцах, молоко в кринках и водку в бутылках.
Но постепенно отошла растерянность и высох клей, залепивший уста. Мужчины, проклиная все на свете, рассказали обо всем, что говорил пан Станислав.
— Ну, и что? — не поняли умные ласточки. — Штинкенванц так Штинкенванц. От этого масла в меноре не убавится.
— Да? — удивились мужья. — Глупости говоришь. Вырастет наш Соломончик, придет ему время в ешибот поступать, да кто ж его с такой фамилией туда примет? А даже если и примут, то что его ждет в дальнейшем? Какая община захочет, чтобы раввина у нее звали Вонючим Клопом. А Ципорочка войдет в самый сок, заневестится, и будем мы до морковкина заговенья женихов ждать. Кто возьмет замуж дочь Фаулебера и Фаулеберши? Ох, горе горькое!..
Как известно, умная женщина редко говорит глупости, но если уж говорит, то такие, на которые не способна самая последняя дура. Осознав свой промах и желая лучшей доли детям, жены насели на мужей, чтобы те не скупились и заплатили за орнаментальную фамилию. Мужья даже не пытались спорить, твердо зная, что будет дальше.
Когда первый порыв материнской жертвенности прошел, потихоньку, исподволь в мысли стали закрадываться сомнения. Рубль-то — деньги немалые. За рубль можно почти два месяца жить. И не успели мужья ни слова сказать, как жены начали взвешивать все «за» и «против».
Конечно, хорошо быть мадам Фогельзанг, но платить за это такие деньги?.. У меня чулки штопаные-перештопаные, повойник протерся, юбка до дыр прохудилась, а этот расточитель целый рубль готов на свой гонор выкинуть! А нельзя ли заплатить только полтинник, чтобы самой стать госпожой Энгельгланц, а мужа оставить Штинкенванцем? Кстати, даже красиво будет. Созвучно: Энгельгланц — Штинкенванц.
Но к расстройству домовитых матерей, такой вариант господином полицейским писарем не рассматривался. Поэтому приходилось выбирать: либо быть Энгельгланцихой без чулок, либо Фаулебершей в мехах. Господи, да как же можно человека перед таким сложным вопросом ставить! А во всем муж, неудачник, виноват!
И на головы несчастных сердяг полились обильные упреки, на которые те даже не пытались отвечать, зная, что все равно останутся виноватыми. И чтобы не чувствовать себя последними сквернавцами, мужчины, надев парадные лапсердаки и начистив шляпы, засобирались в синагогу на вечернюю молитву, где их точно никто не будет обзывать неудачниками и нищебродами.