— Точно болваны, а не охламоны? — уточнил Кувшинников.
— Да, — подтвердила Ярина. — Как есть болваны охламонистые. День- деньской сидят за своими книгами, на гулянки не ходят, на девок не смотрят. Только и знают, что жен да учебу.
Щур-Пацученя почувствовал, что его миропонимание плавно стронулось с места и под веселый свист нагаек помчалось куда-то в края, где жили очень умные тайные советники.
— Балбесами евреи зятьев называют, — пояснила Ярина.
— Не абы каких зятьев, — весомо поправил Менахем-Мендл. — По правилам Талмуда ученик ешибота, если хочет стать настоящим раввином, должен жениться в тринадцать лет. А родители жены обязаны содержать и кормить его до наступления тридцатилетия. И такие зятья называются перед Богом балбесами.
— До тридцати лет? — не поверил Щур-Пацученя — Какой ужас!
— Почему же ужас? Это великая честь для родителей невесты, и я с радостью исполняю свой долг. Хотя жрут они и вправду много.
Кувшинников не смог больше переносить стилистические зятьевские контаминации, замахал руками, мол, выбирай фамилии для балбесов и ступай куда глаза глядят. Менахем-Мендл не стал ломаться и заказал для Довида фамилию Перельман, а для Иссахара — Бриллиант.
Балбесы дрожащими потными ладонями комкали драгоценные метрики, не веря своему счастью.
— А скажи мне, реб, — с напускным безразличием поинтересовался Щур-Пацученя, — почему я сегодня Гурария не вижу?
— Гурария ни свет ни заря к леснику на тот берег забрали. Сын у него крупом заболел. Так что ждем дня через три.
— Вот как?.. Интересно. А ответь мне, реб: ведь ваша вера запрещает к свиньям прикасаться. Почему же Гурарий нарушает закон, и ты его за это не наказываешь?
— Божий закон две стороны имеет, тем и хорош. Во Второзаконии запрещено есть мясо свиней и прикасаться к трупам их. Но Бог не запрещал прикасаться к щетине. А Гурарий поросят только за щетину трогает. Так что нет в нем мерзости перед лицом Господа.
— Вот же вы прохиндеи! И как, Пармен Федотович, с ними сражаться? Ну, иди, реб, не мешай работать.
Менахем-Мендл с балбесами вышел за полог, и через плотную парусину до господ чиновников донеслись две категорические оплеухи и укоряющее нравоучение:
— Вечно мне с вами краснеть приходится, охламоны!
XVII
В таких непосильных трудах прошел почти целый день. Люди появлялись через час по чайной ложке, выкладывали медяки и скучно приобретали первозрительные, характерные или профессиональные фамилии. Но каждый не мог обойтись без того, чтобы изложить на этот вопрос собственные взгляды и запутать господ чиновников в петлях извилистой местечковой философии. Кувшинникову только и оставалось, что материться и страшными карами грозить, чтоб до следующего шабата это безымение чертово окончилось.
К вечеру пан Станислав сложил свои письменные принадлежности, вытер затупившееся перышко об изнанку скатерти и подобострастно спросил Пармена Федотовича:
— Сколько нам сегодня в клюве принесли?
Кувшинников завязал деньги в узелок и неохотно пробурчал в ответ:
— Тридцати копеек до империала не хватает.
— И когда я, Пармен Федотович, смогу свои четыре рубля восемьдесят пять копеечек получить?
— Знаешь, пан Стась, почему я — титулярный советник, а ты писарь, приравненный к эстандарт-юнкеру, и никогда даже коллежским регистратором не будешь? Потому что верить начальнику не приучен. Слово начальника — закон! Если сказал я, что поделим поровну, значит поделим. Мало ли какие непредвиденные расходы нас ожидают? Уезжать будем в пятницу вечером, и получишь ты свою половину в лучшем виде.
Скривился недоверчивой пан Станислав, но вынужден был смириться пока. Пармен Федотович отправился благоденствовать в плебанию, а Щур- Пацученя, вкусив от Яркиных щедрот, прикорнул здесь же, в углу палатки, и задремал.
А как ночь настала, снова повело его в элегичные заросли певчими птицами восторгаться. Сидел он настырно и одиноко, словно Моисей в тростниках, только что крокодилов в реке не было. Зато гулко хлестали по воде около плавня жирные сомы, приманенные подрубовским свиным навозом. Кормушка для них тут знатная была.
Хамоватые же варакушки завалились на боковую и не думали потешить слух пением. Сидел пан Станислав, вслушивался в глухую ночь и, наконец, уловил у хаты Гурария еле слышный разговор. Тут-то и его время настало!
Он тихо, по-пластунски подполз ближе и застыл между придорожных дуплистых деревьев раскоряченным саксаулом. Кто сидел на завалинке, не видать было, потому что луна светила с другого конца хаты, но голос Рахили он бы не спутал ни с чем.