Он гордо преодолевал медленное течение, по-собачьи рассекал ленивый поток, изредка всплескивая ногами, как сом. И уже почти проплыл половину пути, держась правого, более высокого берега, с которого на сваях нависали над рекой задние стены усадьбы, как вдруг прямо над ним в одном из закутов со стуком открылся бревенчатый люк, и на него хлынула лавина свиного навоза.
Щур-Пацученя поперхнулся от страшной вони, закашлялся, забил руками по воде, но только взболтал пеной густое зеленое месиво. Взвыл сдавленно, аки агнец под жертвенным ножом Авраама, и попытался выбраться из клейких нечистот. Зря! Маслянистая лужа растекалась по всей ширине реки и медленно плыла вниз по течению.
Теперь пану Станиславу стало ясно, почему правее усадьбы не было еврейских домишек. Владелец маёнтка разводил свиней и время от времени сливал жирное дерьмо в реку. Вот иудеи и не селились в той стороне, чтобы ненароком не оскверниться.
Привольно, свободно, словно народная песня, плыло дерьмо от берега до берега реки, и пан Станислав никак не мог выдраться из его объятий, чтобы невзначай не поднять волну. Ему стало ясно, почему река так поэтично отливала золотом и блестела на солнце.
Наконец, закоченев, что горшок с маслом во льду, он с трудом выбрался на берег, умудрившись порезаться об острые листья осоки, и долго сидел в кустах, жалея себя и представляя, как снесет голову чертову холопу. Он его заставит заплатить за оскорбление! Он его по миру пустит! Меньше, чем за рубль, не простит поругание своей бессмертной души.
Когда пятно сплыло, он быстро постарался смыть с себя всю грязь, которая пропитала его да самых печенок; дрожа, подставил зад солнцу, чтобы высушить исподнее, и так, ворочаясь из стороны в сторону, согрелся, потом натянул мундир, пригладил взлохмаченные волосы, подкрутил жамойтский ус, чтобы придать себе воинственный вид, и грозным шагом — ать-два, ать-два! — направился к воротам усадьбы.
— Открывай, полиция! — замолотил он кулаком в тесовые пропилеи, помогая себе каблуками сапог. — Открывай! Именем Государя Императора! Вы арестованы!
Во дворе всполошились, забегали; отчаянно закудахтали куры; какой-то гнусавый женский голос завопил:
— Ой, батюшки! Полиция! Ой, зовите пана Мартына! Ой, что ж это будет?
— Открывай, а то выломаю! — надсаживался пан Станислав.
Он в бешенстве колотил в дубовые створки, пока не услышал, как кто-то подошел с другой стороны и откинул щеколду калитки. На пороге стоял хозяин: кряжистый, поперек себя шире, основательный, что чирей на ягодице.
— Быдло! Холоп! Курва! Сгною! Засеку! — попытался ворваться внутрь Щур-Пацученя, но хозяин, не сдвинувшись с места, напряг руку, и пан Станислав на сажень отлетел от этой руки, плюхнувшись в пыль.
— Что? Да ты так! Да как ты!.. Да ты на полицию руку поднял! Да ты в моем лице всю империю обгадил! Да я тебя!.. — и Щур-Пацученя слепо начал шарить по левую сторону ремня, где у него всегда висела сабля.
Но сабли почему-то не было. И только тут Щур-Пацученя вспомнил, что, выезжая из Слонима, оставил свою забавочку в управе. Поездка предстояла легкая, веселая; бунтов не предвиделось, да еще господин городничий отрядил с ними четырех стражников по настоянию Кувшинникова, которому невмоготу была мысль, что придется ехать без торжественного конвоя, как какому-нибудь коллежскому регистратору. И вот сейчас без сабли Щур-Пацученя ощутил себя беспомощным и смешным, как монах в женской бане.
— Ну, что ты хнычешь, как мешком прибитый? — флегматично спросил пан Мартын.
— Полиции перечить, холоп?! В Сибирь загоню! Уйди с дороги!
Пан Мартын впиндюрил сопливому писарю разворотный щелбан, обернулся и позвал кого-то невидимого в глубине двора:
— Барнук, свидетельство неси! Пан полициант буянит!
Захлебнулся возмущением ясновельможный пан Станислав и хотел бежать за драгунами, чтобы в кандалах под бизунами привести пригонного хама на светлейший городничевский суд, однако пан Мартын бесстрастно наблюдал за его петушиными прыжками — только желваки презрительно перекатывались с челюсти на челюсть. Это было необычно: еще ни один простолюдин так не вел себя перед писарем полицейской управы, выше которого по положению, как известно, только господин лакей генерал-губернатора.
Чешась и позевывая, неторопливо вышел из дома белобрысый Барнук, похожий на отца как две капли воды, и сунул в руки пану Мартыну изящный сафьяновый бювар. (Бювар — слово-то какое, прости Господи, мерзкое! Ну, откуда в этом селе бювар?)