— Иди сюда, пан. Что-то покажу, — пренебрежительно махнул рукой пан Мартын.
Щур-Пацученя, уже успевший затолкать свой гнев в мешок, осторожно приблизился и уставился в плотный, широкий, как парус, лист бумаги с имперским двухголовым орлом. Это было Купеческое свидетельство, гласившее, что Мартын, сын Адварда, а по прозвищу Подруба, сполна уплатил гильдейский сбор и зачислен во вторую купеческую гильдию. Дата внушала уважение — 21 марта 1802 года. И подпись — Губернатор Гродненской губернии, действительный статский советник Дмитрий Иродионович Кошелев!
Но, в конце концов, купцов второй гильдии в государстве много, а писарь градоначалия в уезде — только один, и не таких жохов обламывал, но вот остальные бумажки. Нет, не бумажки: письменные привилегии! Поставщик дома Гродненского генерал-губернатора; Поставщик дома Виленского генерал-губернатора; Поставщик дома Витебского генерал-губернатора; и — как последний гвоздь в дубовое темя: Поставщик двора Его Императорского Высочества, наместника Царства Польского, Великого Князя Константина Павловича! А поставляет пан Подруба ко двору «свинину живым весом и в забое, в чем свидетельство ему дано и настоятельно предписывается гражданским, военным и полицейским властям препятствий в сем не чинить, а только оказывать всяческое содействие».
— Так что ты хотел, пан? — презрительно спросил купец.
— Ничего-с, — проблеял Щур-Пацученя, на трясущихся ногах отступая назад. — Вот решил зайти, спросить: содействия какого не требуется?
— Нет, пан. Не требуется. Возьми, пан, пятак, сходи в баню.
Свинарь бросил на дорогу тяжелую медную монету и захлопнул калитку.
Оставшись один, Щур-Пацученя возмутился. Да чтоб он мелкую подачку так явно от сиволапого мужика принял? Не бывать этому! А потому злобно поддал унизительный пятак в кусты и там, кипя от злости, подобрал его, чтобы никто не видел.
IV
За всеми этими злоключениями пан Станислав совсем потерял счет времени. Хотел было вернуться к отцу Екзуперанцию за богатый стол, однако почувствовал, что, куда бы он ни пошел, всюду увивается за ним подозрительный запашок. Поэтому он выбрался из Збышова вверх по реке и в густом леске снова полез в воду. Мылся и так, и сяк, сушился, поворачиваясь вслед за солнцем, пока с удивлением не понял, что его скромная особа собрала к себе всех мух из Гродненской губернии, да еще немного из Вильни прилетело.
Являться к Кувшинникову в таких очевидных ароматах не хотелось, и Щур-Пацученя возвращался в Збышово не напрямик, а по-благородному — задками, через выгон, где людей не было, зато лениво паслись на привязи козы и философически жевали жвачку коровы, нагуливая молоко. Пан Станислав маскировки ради обильно потоптался по козьим орешкам и свежим коровьим плюхам, и только успел подумать, что жизнь, в сущности, не так уж и плоха, как увидел в десяти саженях от себя любящие, налитые кровью глаза кудрявого, что князь Болеслав после интердикта, бугая.
— Извините... — прошептал Щур-Пацученя и пустился наутек.
По двору плебании степенно бегала из угла в угол матушка Вевея и истошно взывала:
— Ярина! Ярка! Где ты подевалась, прости Господи!
Из коровника высунулась любопытная голова молодой телушки.
— Уйди, холера, не тебя зову, — отмахнулась попадья.
Пан Станислав вбежал в дом, где на оттоманке под иконами валялся расхристанный, всклокоченный Кувшинников в одних кальсонах — белый и трясущийся, как овсяный кисель. И лицо, и рыхлую грудь, и разъевшееся брюхо покрывали жемчужины студенистого пота. Отец Екзуперанций сидел у изголовья и менял на лбу Пармену Федотовичу холодный компресс.
— Что с ним?
— Что! Что! — неожиданно зло отозвался священник. — Аль не видишь, сын мой? Господин чиновник изволили полведра водочки выкушать со свиным окорочком и к сердечному припадку, как на Голгофу, взойти. Всего-то титулярный советник, а нектар дьявольский жрет, как действительный тайный! Вот думаю, причащать его или выкарабкается.
Щур-Пацученя посмотрел на обеденный стол. Да уж, силен был Пармен Федотович! Весь герб Болоз-Антоневичей, как Речь Посполиту, к себе присоединил. Вот же эпикуреец зобатый, берегов не видит! Словно Российская империя, все сожрать готов.
— Ярка! Где тебя носит, Раав иерихонская?
— Батюшка! — взмолился Щур-Пацученя, в ужасе представив, как побредет в колодках по Сибирскому тракту, когда до Петербурга дойдет весть, что он угробил сенатского посланника. Кто там будет разбираться! — Батюшка! Да что вы его холодной водой трете? Тут лекаря надо: кровь пустить, порошками напоить!