— За французом мы дорогу И к Парижу будем знать,
Зададим ему тревогу,
Как столицу будем брать!
К оружью, граждане!
V
Ой, как не хотелось Щур-Пацучене снова позориться перед купцом-невежей! Но страх за Кувшинникова гнал его вперед. Он в пять минут доскакал до дома Подрубы, чуть не задавив по дороге нескольких мальчишек, которые на обочине гоняли кавилкой проржавевший обод от тележного колеса, и даже не остановившись на жаркие проклятия, которыми его осыпали возбужденные и напуганные матроны.
И вновь, как днем, он ломился в ворота, только на этот раз не ругался и не угрожал, а слезно молил:
— Батюшка Мартын Адвардович, откройте Христа ради!
Наконец Подрубе надоело это полоумие, и он соизволил отворить калитку. Посмотрел на беснующегося Щур-Пацученю, принюхался и кинул на землю еще один пятак.
— Помилуйте, Мартын Адвардович, Христом-богом молю! Начальник мой помирает, господин титулярный советник Кувшинников: из самого Петербурга приехал по государственной надобности, а здесь помирает. Отец Екзуперанций к вам послал.
— Гм! Помирает, говоришь. И крепко помирает?
— Ой, крепко, Мартын Адвардович! Может, уже и помер.
Подруба склонил голову набок и задумался. Потом утвердительно кивнул:
— Верю. Эти благородные господа — люди чести. Если решил помереть, то помрет всенепременно. Ну, а я-то чем помочь могу?
— Лекаря бы надо!
— Да где ж я пану полицейскому лекаря возьму? Отродясь на медикуса не учился.
— Отец Екзуперанций сказал, что у вас коновал есть. Просил привезти.
Пан Подруба кхекнул растерянно и развел руками:
— Господин хороший, так отпустил я коновала. На пять дней отпустил. Двойня у него родилась, домой он уехал, в Рыгали, крестить их. Раньше четверга не жду.
— О, пся крев! А где те Рыгали?
— Рыгали-то? Да верст пять вниз по реке.
Пан Станислав неистово застонал. Не ехать же в те неведомые Рыгали на ночь глядя по лесной дороге! Заплутаешь ведь, с пути собьешься, да еще, не дай бог, в болото попадешь — там тебя кикиморы и защекочут.
Мартын Адвардович смотрел на поникшего плачущего Щур-Пацученю даже с некоторым интересом и сочувствием, потом полюбопытствовал:
— А вот скажи мне, пан полицейский, чем это твоему титулярному советнику животный коновал поможет?
— О господи! Кровь господину Кувшинникову пустить надо, а то апоплексический удар его настигнет. Пармен Федотович — особа корпулентная, презентабельная, сама себя излечением мытарить не станет...
Мартын Адвардович был несколько огорошен таким ответом. Почесал за ухом, усмехнулся в пегую бороду, к которой прилип крашеный луковой шелухой обломок пасхальной яичной скорлупы, и сказал:
— Ладно, друг мой ситный, проходи во двор. Сейчас поищу тебе лекаря.
Щур-Пацученя набросил конский повод на чурбак, вкопанный у ворот,
подобрал медяк и, трясясь от страха за свою судьбу, пошел за Подрубой. Хоть и родился он в этих краях, но пришлось вместе с отцом четыре года прожить на Урале, кожей ощущая на себе клеймящее положение сына мздоимца и государственного преступника, обходить за три версты каждого будочника и целовать ручку полицейского надзирателя на Пасху, Рождество и день тезоименитства Императора. Довелось видеть, как на литейных заводах батогами до смерти запарывали казенных крестьян и как государство довело до могилы батюшку.
Ничего-то противозаконного не сделал бывший надворный советник Иосиф Щур-Пацученя. Всего только подкатился к губернатору Степану Богдановичу Тютчеву и неведомыми путями умолил его доброе сердце, стоя на коленях, чтобы назначили горемыку председателем губернской комиссии о питейных откупах, председателем комиссии о недоимках по питейным откупам и председателем комиссии по взысканию пени на недоимки с питейных откупов.
Донесли-таки сволочи! В один и тот же день пришли из Петербурга два взаимоисключающих предписания. Одно предписывало ссыльного Иосифа Щур-Пацученю как неисправимого государственного преступника вторично бить шомполами и сослать на Камчатку в Петропавловскую Гавань, а второе извещало, что по случаю блаженной смерти императора Павла и воцарения сына его Александра Павловича ссыльному дворянину Иосифу Щур-Пацучене даровано высочайшее прощение и ему возвращены все права состояния.
Распластала полицейская управа батюшку и с благостью влепила ему пятьдесят шомполов, а потом объявила, что отныне он свободен и может ехать куда угодно. Возрадовалась душа пана Иосифа и от торжества правосудия воспарила в горние выси.