До этого я так никогда не злилась. И от этой злости сердце сжималось болью. Стойкое чувство преданности поселилось в груди. Руки незаметно дрожали, а слова никак не хотели слетать с языка.
– Чудовищем? – спокойный ровный взгляд ясно-голубых глаз пугал.
– Краух… Ты сам это сказал.
Я впервые в жизни отвела взгляд и поспешно вышла из комнаты. Глаза непроизвольно наполнялись слезами.
С Краухом я была знакома вот уже десять лет. Он переехал в наш комплекс, когда мне было почти восемь. Крауху было десять. Приехал он один, без семьи и друзей. Причиной его появления в нашем доке было то, что комплекс, в котором он до этого жил был разрушен. Людей расселили по разным уголкам планеты. Его родители не выжили. Впрочем, родителей не было даже и у одной трети детей нашего бункера, включая меня. Дружба, если так можно назвать постоянные подколы, придирки и редкие разговоры по душам, завязалась сразу. Он был не похож на всех остальных. Слишком сильный характер, слишком живой ум. Харизматичный холерик, упертый, решительный. Было странно, что в друзья он выбрал такую, как я. Нескладную мечтательницу, желающую жить на поверхности.
Хлопнула входная дверь. Я пулей ввалилась в свою комнату. Руки дрожали, а из глаз градом лились слёзы. Обижать ЕГО не хотелось. Да и чудовищем, собственно говоря, Крауха я никогда не считала. Он им и не был.
Солёные капли высыхали медленно. Или мне так показалось? Не знаю. Боль в сердце не утихала. Она накатывала волнами, в ответ на услужливо предоставленные сознанием воспоминания о Краухе.
Мои руки, поспешно нашаривали в аптечке бинты и мазь. Не хватало ещё подхватить какую-нибудь заразу.
За все наши десять лет дружбы мы часто ссорились. И столько же раз мирились. Долго тянуть обиду друг на друга не могли ни я, ни он. Ссоры происходили по разным пустякам, которые таковыми и не являлись. Ведь как можно назвать глупостью убеждения и мечты, жизнь и стойкость? Разные взгляды на мир, должно быть, были единственным камнем, о который мы спотыкались раз за разом. Спотыкались, спорили, ругались, но неизменно мирились, соглашаясь с тем, что в какой-то степени правы мы оба.
Ну, а сейчас я имела полное право обижаться. Ведь он знал, не мог не знать, что я проявлю жалость по отношению к той груде железа, что пыталась меня убить.
Глубоко вздохнув, я взяла себя в руки. Обиды? Это ничто по сравнению с той жизнью, что проживаем Мы – люди никогда не видевшие солнца, голубого неба над головой и не чувствующие прелести свободы и ветра в волосах. Нас сковывают стены, нравы, правила, которые совершенно ничего не значат. Нас держат на привязи, как щенков, стараясь не допустить того, чтобы мы жили СВОЕЙ жизнью. Те, кто не стремится к свободе – дураки, которые просто не могут выжить в мире под солнцем.
Слёзы полностью высохли, а на смену им пришла гневная решимость – чувство, правящее этим миром. Частица нашей жизни, которая крутит больше всего судеб на карте дорог.
Пускай Краух сам решает, что ему делать: жить под надзором бункера или же идти вперед! Только меня здесь уже не будет. Право на свободу есть у каждого, но решающий поворот барабана судьбы надо ещё и не упустить. Ведь подобная удача, выпадающая в жизни лишь однажды и способная перевернуть её, редкость в серых объятьях мира.
Глава №2.
Краух Хартманн, ненавидящий порядки.
- Чудовище? – и я вижу, как нервно её ладони сжимаются в кулачки. Она боится этого слова, которое не принадлежит ей; боится, что оно окажется правдивым и отчаянно опровергает это.
- Краух… Ты сам это сказал, - отрывисто произнесла Мишель и вышла из помещения. Кажется, я видел слёзы. Ну да ладно, за своё поведение я всегда успею извиниться.
И все же эта глупая девчонка ведёт себя как ребёнок! Маленький и доверчивый ребёнок. Я ей просто поражаюсь! Иногда у меня возникает чувство, будто я вижу двух совершенно разных людей в одной оболочке. Обе девушки в точности похожи друг на друга внешне, вот только одна – сдержанная, всё продумывающая, а другая – до жути наивная, открытая и по-настоящему честная, будто ребёнок, застрявший в теле взрослого.
Две сущности, совершенно не похожие друг на друга, в слиянии образуют невообразимую смесь, способную заворожить любого, кто находится рядом. Но по раздельности части личности то и дело пытаются взять верх над сознанием Мишель, вбивая в её умненькую головку довольно странные мысли и суждения. В одном из таких противостояний у неё и родилась наивная мысль о том, что роботы, созданные в наших лабораториях, в большей степени живые, чем кажется на первый взгляд. Доказать такой упрямице обратное не удалось ни одному из преподавательского состава нашего корпуса, отдавших большую часть жизни на подготовку кадетов, способных противостоять существам, населяющим подсолнечный мир, ни мне. Она слишком упряма, что, впрочем, в отдельные моменты жизни, её только красит. Не спорю, Мишель блестяще подготовлена к чему-то подобному. Её движения умны и плавны, ни одного лишнего жеста. Вот только тот, кто не готов к смерти и не может в неё поверить, будет постоянно ошибаться, подвергая свою же жизнь опасности. Остается только надеяться на то, что она поняла всю неправильность её суждений относительно тех механических тварей.
На «чудовище» я не обиделся, прекрасно(более чем сама девушка) осознавая жгучую правду, на которую, как водится, не обижаются. К тому же я сам подтолкнул Мишель к этому слову, определяющему, в какой бы то ни было степени, меня. Я и вправду всегда чересчур жесток и расчётлив по сравнению с ней, особенно к людям, которые для меня ничего не значат, а таких, к слову, большинство. Надеюсь, что даже для Мишель я навсегда останусь высокомерно-хищным «арийцем», который терпеть не может нынешнее общество во всех его проявлениях.
Гул голосов отвлёк меня от размышлений, а через мгновение помещение, в котором я находился, начало наполняться людьми. Все кадеты, из тех, кого надо было проверить поодиночке, уже прошли железный лабиринт, и теперь комната управления, полная компьютеров и прочего оборудования, вновь охватывалась шумом работников, отвечающих за работу и сохранность тренировочного корпуса.
Незаметно вздохнув и натянув на лицо маску безразличия, которая с некоторых пор появлялась на нём всё чаще, я вышел из комнаты, свернув в коридор, обратный тому, в котором не так давно скрылась Мишель.
Шаг размеренный. Лицо не выражает эмоций. Да и зачем они нужны, если ни дружбы, ни доверия между жителями корпуса никогда не было и не будет? Мы слишком замкнуты, слишком эгоистичны. Нам тесно средь железных стен, но никто, ни один человек об этом не проболтается, не заговорит. И дело даже не в страхе, а в банальном нежелании делиться мыслями и идти на уступки. Впрочем, ни я, ни Мишель тоже не спешим налаживать отношения с остальными. Все люди в нашем корпусе – серые манекены без лиц и чего-то внутреннего, во всяком случае, для меня. Все. Кроме Мишель.
Быстрым шагом, пересекая петляющий коридор и изредка сухо кивая встречным полузнакомым людям, я добрался до своей комнаты. Средних размеров помещение встретило меня прохладой и приятным сумраком, развеваемым лишь тусклыми светильниками на стенах. Обстановка комнаты была совершенно обыкновенной. Никаких излишеств. Узкая жёсткая кровать в самом углу комнаты, кресло, письменный стол с кучей выдвижных ящичков, стул, встроенный в стену шкаф и несколько книжных полок на стенах.
На этих же книжных полках стояла и единственная рамка с фотографией. На ней были запечатлены мы с Мишель. Фото было сделано два месяца назад, за которые девушка ни капли не изменилась. Хорошо сложенная, среднего роста, с ровным овалом лица, серо-зелеными глазами и копной каштаново-огненных волос, она была красива. Остренький нос, густые ресницы и неподдельно смеющиеся огоньки в глазах. На фотографии она улыбалась, я, впрочем, тоже позволил себе эту маленькую прихоть.