Он был папиным приятелем, играл на домре – это такой струнный инструмент, вроде балалайки, но посложнее, с бо́льшим количеством струн. В общем, он играл на этой своёй домре в ансамбле имени Александрова. Часто ездил на гастроли за границу и особенно любил Англию. Нестор Николаевич был настоящим интеллигентом-англоманом, каких я больше никогда не встречал, видимо, потому, что такой тип вообще исчез и Нестор Николаевич оказался одним из последних мастодонтов. Одевался в дорогие заграничные костюмы (подросши, я видел его в таком костюме у нас довольно часто – на днях рождений, на Новых годах), сыпал английскими словечками, произнося их не как американец, вечно жующий речевую жвачку, а по-английски – отчётливо выделяя звуки, словно полоскал ими горло, и акцентируя каждое слово. Меня он приводил в смущение своими манерами джентльмена, высоченным ростом и тем, что, обращаясь ко мне, называл почему-то Ляпкиным-Тяпкиным (о существовании гоголевского «Ревизора» я тогда не подозревал). Но всё это было позднее, а в тот день, восьмого марта тысяча девятьсот семьдесят пятого года, Нестор с супругой пришли к нам в гости выпить винца за здоровье роженицы и новорождённого. Тут-то мама и решила меня распеленать. Может быть, нужно было сменить пелёнки, а может, мама просто решила похвастать перед приятельницами своим и папиным произведением. Как бы то ни было, меня, как подарок к Международному женскому дню, освободили от покровов и явили народу в натуральном виде.
Когда я думаю об этом, то представляю себе следующую картину (благо, в гостиной практически ничего с тех пор не изменилось): вот стоит наш старый круглый стол, и мама хлопочет надо мною. Тут же сгрудились её подружки, ахая, охая и отпуская разные замечания. Мужчины держатся чуть поодаль – им как-то не солидно разделять дамские восторги. К тому, на кухне уже не только «нолито», но и выпито. Такова мизансцена. Главный герой, обнажённый и беззащитный, что-то жалко попискивает. И в этот момент на авансцену вступает другое действующее лицо.
Нестор Николаевич подходит к столу и, мельком взглянув на голенького меня через головы женщин, произносит свою сакраментальную фразу:
«Подагры нет».
После чего спокойно возвращается к другим мужчинам.
Воображаю, как отреагировали женщины: кто-то улыбнулся абсурдной шутке, жена Нестора, Анжела Николаевна, художница, вероятно, нахмурилась, решив, что Нестор перебрал, кто-то вообще не обратил на его реплику никакого внимания, увлечённо разглядывая смешно таращившегося и беспомощно барахтавшегося младенца. Готов поспорить: никто ничего не понял. А между тем Нестор и впрямь пошутил, но пошутил очень умно, очень тонко и очень зло. Будь я на месте моего папы, вытолкал бы его за дверь. Но настоящее остроумие никогда не выдаёт себя сразу, оно никогда не торопится. Подлинный шутник не нуждается в смехе публики, не ждёт сиюминутного успеха, похвалы, нет, он закладывает свою шутку, как террорист бомбу, и ставит часовой механизм – на день, на месяц, на год. На десятилетия. Тик-так, тик-так, тик-так, тик-так… И вдруг: ба-ба-ба-бах! Это шутка нашла наконец своёго героя, другого остроумца, способного оценить, почувствовать, просмаковать её, как смакуют драгоценное вино многолетней выдержки. Ну что же вы! Ну что вы делаете!..
Увлекшись рассказом, я не заметил, как Алевтина Игнатьевна легла на бок, подперев правой рукой свою кудрявую голову, а левую, проведя ею по моей груди, сунула под одеяло. Некоторое время она проделывала там кое-что, а теперь вдруг откинула одеяло в сторону, грациозно, щекоча и дразня меня своими кудряшками, скользнула вниз, к моему животу, и там уже всерьез принялась за дело.
Поначалу я мог только слабо стонать, но вот моё терпение лопнуло: осторожно высвободившись, я сел на постели, схватил поднявшуюся было на колени Алевтину Игнатьевну и рывком опрокинул навзничь, после чего мы на какое-то время сделались единым целым.
Вы меня простите, но я вот терпеть не могу все эти разговорчики насчёт «двух половинок» – они всегда задевали моё чувство собственного достоинства. «Я целое, а не часть!» – кричал я своим женщинам (разумеется, мысленно). И вот ведь какая штука: ни с кем никогда не соединялся так абсолютно и так естественно, как с Алевтиной Игнатьевной. Другие бывало будоражили мой ум, на время – о, весьма недолгое! – распаляли чувства, но ни с одной, как бы ни вжимался в неё, не был я не то что слит во-едино, но даже по-настоящему близок.