— Да, Станислав человек с воображением, у достойнейших, людей учился этому диковинному качеству.
— Честно говоря, я до сих пор не знаю, то ли он считал меня хищницей, то ли догадывался что хочу уничтожить клише. Стас тот еще субъект. Все как-то слишком даже просто. Сообщникам врал что-то. И ему верили. Такой вот парень. Мне предлагал замуж за него выйти, представляешь? И тоже ведь врал. Думаю что у него особенное заболевание костей, самой структуры, такие люди физически не могут не врать. Мне как-то мама говорила об этом. Правда, имели в виду… меня, конечно, все ту же меня…
— Странно, — сказал Владислав, — я даже с ней успел познакомиться.
Они долго гуляли по светлой вечерней Москве.
— Знаешь, — сказала Наташа, — в детстве я придумала для себя подвенечное платье. И почему-то мне очень хочется, чтоб мое подвенечное платье было именно таким.
— Мы поговорим об этом у Бронбеуса, — ответил Владислав. — Я думаю, что он нам не сможет помешать.
Дверь квартиры старого мастера была наполовину открыта, слышались голоса. Уверенный — Бронислава Бенедиктовича и дребезжащий, жалобный и заискивающий — Шишкина Льва Степановича.
— Бронислав, — просительно говорил он, — я смертельно болен, я старый одинокий человек, не затевай против меня дела, тюрьма убьет меня. А я хочу умереть в своей постели.
— Я так долго охотился за тобой, Лев, что сегодня, когда Слава предоставил мне всю информацию о тебе, я не удержался. И встретился с представителем фирмы, которую ты хотел дискредитировать. Но у меня с ним есть уговор. Допустим, мы оставим тебя в покое. Что ты будешь делать?
— Я давно купил ранчо в Парагвае. Там подходящий для меня климат. Доходов с имения вполне хватит на старость. Знаешь, Бронислав, я разлюбил Москву. Какая-то она зверская стала, колючая, непонятная.
— С представителем фирмы я говорил именно об этом. Если ты завтра же уедешь в свой Парагвай и будешь жить честными доходами, не пытаясь вернуться сам знаешь к чему, тебя никто не будет преследовать. Но если…
— Нет-нет! — вскричал Лев Степанович. — Я не вернусь оттуда. Да и жить мне осталось недолго. Я очень и очень болен.
— Есть еще одно «но». По чьему указу был убит Алеша Филимонов?
— Бронислав, нет, — как-то страшно закричал Шишкин, — я не знал! У этого чудовища, у Штуцера, были с ним свои счеты. Кажется, наркотики. Я сам Штуцера чуть не убил, когда узнал.
Наташа смотрела, как менялось лицо Владислава. Сначала он побледнел и хотел было ворваться в квартиру, потом остановился, задумчиво нахмурился и увлек Наташу на верхнюю площадку.
— Бронислав знает, что делает, — сказал он, впервые употребив имя старого мастера без отчества. — Пусть все останется в прошлом. В чем-то он не добил это скользкое существо, слишком был терпелив. Мне вмешиваться запрещал, ты понимаешь?
Глаза реставратора потемнели.
— А я был послушен, Наташа. Как сын. Я понимал, что старик видел во мне сына. Не стану хвалиться, но сына удачливого, сильного. И хотел выглядеть в своих глазах победителем, без моей, то есть без посторонней, помощи. Теперь он действительно победитель.
Через некоторое время из квартиры вышел понурый Шишкин, постаревший лет на тридцать, и шаркающей походкой пошел вниз.
Когда они вошли в квартиру, Бронбеус сразу понял, что они все слышали, поднялся им навстречу и сказал, торжественно и старомодно:
— Слава, я не мог поступить иначе.
— Вы все сделали правильно, Бронислав Бенедиктович. Щадить поверженных врагов — качество, которое ценилось во все времена, — ответил Владислав. Но было видно, что он не совсем доволен и соглашался только из любви к учителю.
— Он пришел буквально через минуту после вашего ухода. То есть дождался, когда вас не будет. Поначалу он повел на меня самую натуральную «психическую атаку», весьма и весьма необыкновенную — заявил, что выбросится с моего балкона и разобьется насмерть, чтобы таким образом все же со мной разделаться. Чтобы морально уничтожить меня этим странным способом.
— Все врет, лысый пузан, — расхохоталась Наташа.
— Странный человек, он ведь убежден, что ему просто не повезло! Меня он считает самым что ни на есть злодеем, к тому же отмеченным особенными дарованиями.
— Прямо совсем как Остроухова! — вмешалась Наташа.
— Что ж, думаю, они учились друг у друга, не только она у него, но более даже он у Ольги. Он как-то неподдельно восхищался ее так называемой «пустотностью», в которой будто бы в сжатом виде располагается вселенная. В правоте же своей такие люди не сомневаются ни секунды. И видят мир так, как его, вероятно, никто не видит. И в этом мире позволено все.