— Ничего с тобой не случится, — подытожила Оля, вставая и оправляя прехорошенькое платье, будто хотела подчеркнуть, как выгодно она отличается от подруги, которой приходится работать, портить руки, да и вообще, надо уметь следить за собой. — Если будет нужно на платье или еще на что — звони. Андрей твой что, все еще в мертвом городе?
— Ты знаешь, зачем спрашивать. — Упоминание об Андрее сказалось на Наташе как забытая на мгновение и с новой силой разбуженная зубная боль.
— Боюсь, это не мертвый город, а живая тетка. Не понимаю, что ты думаешь. Из-под твоего носа жениха уводят, а ты сидишь, работаешь неизвестно для чего.
Оленька презрительно сощурилась на подругу и вышла, вздернув носик.
— Олик и Толик, — усмехнулась Наташа ей вдогонку.
Утро следующего дня было тусклым и пасмурным. Накануне вечером позвонил Андрей, впервые за все это время поинтересовался делами невесты и спросил, не нужно ли ему приехать. Наташа хотела сказать: «Приезжай, родной мой, мне плохо без тебя, страшно», но почему-то ответила ровным голосом: «Как хочешь».
Андрей занервничал, начал объяснять что-то о невыплаченном вовремя авансе, о том, что он на мели и что если бы она выслала ему денег на дорогу, то он бы приехал и решил в Москве свои финансовые проблемы.
Наташа вдруг обозлилась:
— Андрей, у меня мать и брат на руках. О каких деньгах ты говоришь?
А потом проплакала половину ночи, коря себя за жадность и опрометчивость. Ну что ей стоило! Ведь только что такие деньжищи получила, еще обменять не успела ни доллара. Тысяча деревянных, в конце концов, погоды не сделает. Но тайное, щемящее чувство попранной справедливости подсказывало ей, что она права. Где этот защитник, этот сильный человек, эта скала — опора семьи и дома. Сидит где-то в Тмутаракани, когда она бьется из последних сил, да еще и жалким голосом у нее же денег просит.
С кухни доносился запах свежесваренного кофе и гренок. Слышно было, как мать хозяйничает на кухне, стараясь не слишком шуметь, чтобы не разбудить дочь. Наташа поднялась и, как была в ночной рубашке, тихонечко пробралась в кухню.
Тонечка стояла у плиты наклонив голову, переворачивала деревянной лопаткой гренки на сковородке. Ее черные, как вороново крыло, волосы были собраны на затылке в пучок, открывая шею, всю в трогательных маленьких завитках. Наташа подкралась и, как в детстве, уткнулась носом в пушистую шею матери. Тонечка вздрогнула и рассмеялась, привлекая дочь к себе свободной рукой.
«Вот моя семья, — думала Наташа, — а я для нее стану и скалой, и защитником, и опорой».
— Какие планы, Татуся? — Они сидели втроем на кухне, Васятка наслаждался манной кашей с абрикосовым вареньем, Наташа с Тонечкой потягивали крепкий, ароматный кофе.
— По магазинам побегать, подготовиться к работе.
— Я попросила Зою Егоровну с Васенькой посидеть. Давай сходим вместе. Купим тебе платье. Оленька тебя на смотрины пригласила?
— Во-первых, это теперь называется тусовка. Во-вторых, невелика птица Оленькин жених, чтобы вечернее платье ради него покупать.
— Тата, Оля твоя подруга с детства, и ты обязана отнестись хотя бы с уважением к ее выбору.
— Мам, он же из новых русских, ты знаешь, как я к ним отношусь.
— Вот и зря. Они, может быть, такие именно потому, что мы к ним так относимся. По крайней мере, подругу поддержать ты обязана. У меня есть где-то бархатное платье. Но тебе, наверное, надо что-нибудь современное.
Наташа почему-то не захотела говорить матери, что уже надевала его, что была в ресторане, что приглашал ее туда такой элегантный и, судя по всему, богатый, взрослый мужчина.
Почему-то Наташе показалось постыдным сказать об этом матери.
Когда они выходили из дома, празднично-возбужденные, как всякие женщины перед походом в магазины, Наташа все же потихоньку оглядывалась, коря себя за мнительность и подозревая у себя нервное расстройство. Но ни на лестничной клетке, ни в лифте, ни в просторном вестибюле никаких подозрительных субъектов не обнаружила.
Консьержка, пожилая, одинокая женщина, которую содержали всем подъездом, хотя при домофонах консьержка вовсе была не нужна, строго оглядела их, предупредив, по своему обыкновению, чтобы вовремя вынимали корреспонденцию из почтовых ящиков.
— Почтальонка жалуется, что ящики вечно полнехоньки, невозможно почту впихнуть.
Старушка понимала, что держат ее на этом месте из сострадания к одинокой старости, и старалась отрабатывать свой хлеб как могла: открывала двери почтальонам, разносчикам телеграмм, врачам и прочим добрым гениям нашего бытия; следила за чистотой в вестибюле, для чего в дождливую слякотную погоду устанавливала у входа старинную оцинкованную детскую ванночку с водой для мытья обуви, а зимой, в снегопады и метели, — большие пушистые веники и одежные щетки с мягкой щетиной и длинными ручками. В жаркое время тополиного пуха тетя Шура гонялась с пылесосом за белыми сугробиками, непонятно как, при закрытых дверях, проникавшими в подъезд. А еще постоянно и добродушно ворчала на жильцов второго подъезда, поучала их, опекала как собственных детей, которых Бог ей не дал.