Слёз не было, ни одной, с тех пор, как Ранара поздним вечером увела меня из Палат Исцеления и, заставив съесть горячую лепёшку с молоком, уложила спать. Сна тоже не было. Были лишь мысли. Они окружали сознание воздушными замками, которые рушились, заменяясь новыми. Были воспоминания, много воспоминаний. Словно блики они прорывались сквозь темноту полуночи, заставляя задуматься о том, над чем раньше не нашла времени, не сочла нужным. Конечно, как и любая девчонка, я имею право влюбиться, кто же с этим поспорит. Но как же нужно было забыться, чтобы строить отношения, которые приемлемы лишь для времени, в котором я была рождена, с витязем Марки? Как можно было быть столь бесшабашной и легкомысленной, чтобы, забыв обо всём, отдаться своим чувствам и не подумать, какой меня саму и всё, что происходит с нами, видит Эйомер? Эйомер, чьи нрав и взгляды до невозможности строги? За кого он принял меня? За ветреную девицу? За девку, с которой можно провести несколько ночей, а потом сказать: «Убирайся!»? Что для него значила моя невинность, с такой легкостью подаренная ему? Разве так она ценна? Нет. Вот он и не ценит. Если бы у меня только хватило ума держать его на приличном расстоянии, прятать взор и не забывать задвигать щеколду на двери, возможно, все сложилось бы по-другому. Только возможно. Но смогла бы я, испуганная, затравленная, одинокая в этом чужом мире удержаться от искушения согреться, хоть на миг почувствовать себя нужной и любимой? Нет. Как же было устоять, если он столь хорош собой, что сердце стучит, как сумасшедшее, от одного насмешливого взгляда? Откуда было взяться хладнокровию и рассудительности, если я как в омут с головой окунулась в свою любовь, в его страсть? Говорят, если хочешь, чтобы желание исполнилось, не желай слишком многого, не перегружай чашу судьбы. Я же, наверное, слишком жадная: захотела любви и защиты, поддержки от того, кто не собирался мне их давать. Он взял то, что мимолётно интересно каждому мужчине, возможно даже, в душе посмеялся над простодушием странной девчонки, а затем оттолкнул как лишнюю, ненужную обузу. Ещё днём я искала оправдания его поступку, верила, что он был вне себя от горя, считая, что Эйовин погибла, а теперь не буду, не стану. Из нас двоих он старше и сильнее, так почему же именно я должна быть всё понимающей и прощающей, в то время как Эйомер даже извиниться не захотел, или же не посчитал нужным?
Тихий, слишком знакомый стук в дверь смог нарушить ход мыслей, но не заставил отказаться от уже принятого в глубине души решения. Всхлипнув от отчаяния, я зарылась головой в подушку, стремясь заглушить, подавить желание вновь ощутить тепло объятий рохиррима, испить его поцелуи, прижаться к сильной груди. Не сегодня. И уже никогда. Не сумела стать для него той родной, которою дорожат, которую берегут, а значит нужно суметь остановиться, отпустить. Что ему нужно от меня израненной, измученной минувшим сражением? Вряд ли я сейчас способна дать хоть что-то, да и будучи вся в синяках, наверное, похожа на баклажан. Пусть ищет себе новую утеху, если не спится по ночам. Солёная влага, которой, казалось, больше не осталось в теле, вновь, обжигая, побежала по щекам. Как же хочется смалодушничать, сдаться, просто сорваться с кровати и открыть дверь, но если я сделаю это, то уже никогда не прощу не только его, но и себя. К тому же на это просто нет больше права: теперь у меня есть официальный опекун, я не могу обмануть его доверие порочной связью и недостойным поведением. Благо, что никто не вошёл днём и не увидел, как я сплю в руках того, кто при множестве свидетелей отказался от меня. Тогда это было неосознанно, но больше такого не позволю. Не стану думать, зачем он приходил тогда и сейчас, лучше не знать, чем получить ещё одну рану.
Когда стук повторился, я натянула на голову одеяло и занялась тем, чего не делала уже очень давно: начала читать молитву. Как помнила, как могла. Бог, Эру или Валар, ведь кто-то есть, кто следит за нами, удерживая в страшные минуты на краю пропасти, и если уж не спасает, то и не даёт окончательно погибнуть. Этот кто-то, казалось, услышал меня: стук больше не повторился, лишь удаляющиеся шаги, врезавшиеся в сердце так больно, словно Эйомер, раздавливая, растаптывая, прошёлся по нему. Раной больше — раной меньше, разве теперь не всё равно? Придёт новое утро, и оно сумеет расставить всё по своим местам. Как бы не было трудно, теперь у меня только один путь в жизни, и он рядом с Боромиром. Сжавшись в комочек, словно от этого раны на теле и в сердце могли перестать саднить, уткнувшись лбом в колени, я принялась, как в детстве, считать воображаемых летучих мышей. Должно быть, я совершенно вымоталось, раз это помогло.
Когда хмурый рассвет воровато проскользнул в окно, я уже была на ногах и, кое-как сумев умыться, пыталась, сжав зубы, затянуть шнуровку на платье. Пришедшая будить меня Ранара лишь руками всплеснула и, сетуя на такую непоседливость, помогла одеться, перебинтовала руки и расчесала. Решив, что было бы неплохо хоть немного отвлечься от гнетущих мыслей, я попросила её устроить небольшую экскурсию по Цитадели, на что женщина откликнулась с большим энтузиазмом и, показывая мне длинные переходы и залы дворца, в свою очередь попыталась удовлетворить своё любопытство и деликатно выпытать о том, кто я, и кем довожусь наследнику престола Рохана, который вчера, как говорят, запретил мне возвращаться в Эдорас. Как же быстро распространяются слухи даже в такое неспокойное время! Надеюсь, до Эйовин они не дойдут. Изо всех сил стараясь сдержать подступившие к глазам слёзы, я поведала ей полуправду, упомянув о том, что родителей у меня нет, а Сенешаль разгневан тем, что втайне от него мы с его сестрой влились в ряды воинов Марки и приняли участие в Пеленнорской битве.
— Значит, сестру свою твой господин смог простить, а тебя нет? — проявила неожиданную наблюдательность Ранара. — Оно и понятно: родная кровь ближе к сердцу, а сироту можно, как котенка, вышвырнуть. Но ведь он нёс ответственность за тебя; какой же из него будет Конунг, если уже сейчас он позволяет эмоциям одержать верх над разумом и поступает столь жестоко?
— Не говори так. Племянник погибшего Короля Рохана мудр и справедлив, он будет хорошим правителем, — глубоко вдохнув прохладный, пахнущих дымом сосновых факелов воздух, я обхватила себя руками за плечи, словно могла рассыпаться от той новой боли, в которой зашлось сердце. — Я виновата.
— Ты совсем молоденькая, госпожа, сколько тебе лет?
— В январе исполнилось восемнадцать, — отведя подёрнувшийся влагой взгляд от чёрных проницательных глаз Ранары, я предпочла рассматривать, как солнечные лучи, проходя сквозь изящную оконную решётку, ложатся причудливыми узорами на мраморный пол.
— На вид не дашь и шестнадцати, — поджав губы, заметила женщина. — Моей младшей, Зиле, пятнадцать, так она попышней тебя будет. Верно у вас в Рохане с едой туговато, или для сироты куска хлеба жалели? — заметив, что я собираюсь запротестовать, она изогнула бровь, давая понять, что её мнения мне уже не изменить, как бы не пыталась. — Как можно оставить такую красивую госпожу без опеки? Куда бы ты пошла, если бы не наш Маршал? Всё это могло кончиться очень худо, и виноват бы был твой бывший господин. Или он полагал, что ты сможешь себя прокормить ратным делом, которому тебя невесть за каким лихом обучили?
— Эйомер думал, что его сестра погибла, — неужто мне придётся оправдывать его не только перед собой, но и перед другими?
— Так что, если погибла одна, можно и другую на гибель обрекать? Страшно подумать, что может случиться, если голову преклонить негде. Нельзя быть такой смиренной.
Не смиренная я, а раздавлена всем, что произошло. Но разве это объяснишь упрямой служанке, которая уже вела меня по лестнице на первый этаж, чтобы показать тронный зал и галереи Цитадели?
От ажурной лепнины на величественных колоннах и поражающих своей красотой фресок захватывало дух, льющиеся сквозь цветные витражи солнечные лучи будили в душе тоску о чём-то светлом и смешном, давно позабытом в ушедшем детстве. Ещё неделю назад я была счастлива и, не смотря на угрозу войны, верила в то, что впереди всё будет хорошо, а теперь бродила по огромной, пышущей богатством тронной зале, ощущая себя пустой оболочкой, из которого выкачали жизнь, тенью, увядшим деревцем, у которого больше нет завтра. Есть большие камины, закрытые кованными ограждениями, мраморные арки, дорогая массивная мебель и вазы на длинных столах, но нет больше бесшабашной, жизнерадостной девчонки, которая любила книги Толкина, ролёвки, лошадей и свой дом. Она словно погибла от обрушившейся боли, захлебнулась в ненависти в глазах Эйомера. А всё, что от неё осталось, можно ли в это вдохнуть хоть какую-то жизнь?