— Заплети мне завтра косы, когда всё закончится.
— Ты не посмеешь!
Даже не пришлось открывать глаза, чтобы узнать голос ворвавшегося в Палаты Эйомера. Что, разговор по душам с Боромиром закончен, или это просто временная передышка, чтобы собраться с силами для новой потасовки?
Не сумев даже сейчас побороть желания взглянуть на остановившегося возле кровати любимого, я невольно залюбовалась тем, какой он высокий, статный и видный, пусть даже с расплывающимся на скуле синяком. Опять моя вина: не нашла в себе сил поговорить с опекуном, и он, похоже, затеял бои без правил. Интересно, причину посерьёзнее, чем крики в холле, нашёл, или как? Впрочем, врать мне ему было нечего, а от правды станет ещё хуже, уж лучше продолжать отмалчиваться, ведь не станет же он меня пытать, в самом деле?
— Лютик, лучик мой, я всё исправлю, милая, слышишь? Только прекрати упорствовать, тебе нужна помощь, — принялся, присев на край кровати, уговаривать рохиррим, едва за недобро взглянувшей на него Эйовин закрылась дверь. — Я позову Леголаса, хорошо?
— Позже… очень устала… — не в силах выдержать его полного отчаяния, тёмного от боли взгляда я сомкнула веки, надеясь, что он поскорее уйдёт, и будет возможность хоть немного помечтать о том, что любит, по-настоящему любит, как в том давно забытом сне, где мы идём по бескрайнему полю, а навстречу только солнечные лучи, только дикие ромашки и медуница.
Как ни странно видение вернулось и на этот раз было нескончаемо долгим, полным покоя и такого тепла, что сумело согреть продрогшую, озябшую душу. Оно наполнило надеждой, верой, что всё ещё можно вернуть, изменить. Когда я открыла глаза, вокруг был полумрак, разгоняемый лишь несколькими свечами. У самых окон он переходил в тьму, такую же страшную и зловещую, как в ту ночь, когда ушёл Тэйодред. Она подкрадывалась всё ближе, протягивала смоляные щупальца, от которых веяло таким холодом, что перехватило дыхание.
— Эйомер! — полушёпот-полукрик сам сорвался с губ, стоило душу захлестнуть паническому страху. — Эйомер! — он был близко, с кем-то разговаривал у дверей и когда, подбежав, схватил на руки, прижал к груди, руки, несмотря на слабость, потянулись к его шее, чтобы обнять, превозмогая оглушительную боль в рёбрах, прижаться теснее, заплакать, вжимаясь лицом в широкое плечо. — Прогони её! Прогони! Я не хочу!
Совсем рядом раздалось несколько голосов: Гэндальф приказывал кому-то запереть окна и двери, вбить в пол в углах палаты гвозди, знакомые пальцы эльфа прикоснулись к ладони, огладили спину, но живительнее исходящего от них тепла было горячее дыхание рохиррима, прижавшегося губами к моему виску, шептавшего что-то на своём гортанном наречии. Я бы никогда не смогла повторить ни слова на этом языке, но всё же чувствовала, стремилась к той силе, которую он вдыхал в меня, потому что от неё разгорелось наше солнце, проникая лучами в самые вены, в самое нутро, заставляя жить, прогоняя тьму так далеко, что вскоре от неё и следа не осталось, только надёжные, крепкие руки рохиррима.
Никаких воспоминаний о той страшной ночи в моей памяти больше не сохранилось, а последовавшие за ней дни вообще казались чем-то туманным, нереальным, словно лишь обрывочные видения. Рядом почти всё время находились Гэндальф или Леголас, и, если маг считал своим долгом журить и воспитывать, то эльф был более милосердным и просто занимался моей раной, а потом помогал уснуть. Представляю, как я его замучила с той достопамятной драки с Боромиром в Медусельде, и всё же принц ни разу не упрекнул меня за чрезмерную склонность к дракам и поискам неприятностей на свою пятую точку, как это неустанно делал Гэндальф, а, напротив, пытался отвлечь от охватившей апатии и стыда за собственные поступки разговорами, однажды даже спросил, как так получилось, что я ношу имя дочери Тингола. Похоже, он был рад услышать, что где-то в далёких землях живут люди, которые любят и берегут предания эльдар, и порой даже называют своих детей в их честь. Конечно, я умолчала о том, что зовутся эти люди толкинистами, просто, боюсь, он бы этого не понял, пришлось бы долго объяснять, а я очень быстро утомлялась и не могла за раз сформулировать больше пары здравых фраз кроме нытья и жалоб на то, как ужасно болят рёбра под повязкой.
Настроение было отвратительным: побег не удался, опозорилась как могла и теперь, похоже, слава обо мне как о взбалмошном ребёнке только укрепилась, да ещё и Боромир запретил Эйомеру близко подходить к Палатам Исцеления. Потом запретил ещё раз, когда тот поздней ночью влез в окно, и для убедительности приставил караульного, которому, наверное, заняться больше было нечем, как только слоняться неподалёку от раненой вредной девицы. Не знаю, хотела ли я сама видеть рохиррима, потому что на душе было так муторно, что вообще не было никаких желаний, но тут уж из вредности и обиды — ужасно скучала, хотя до сих пор так и не смогла простить. Нет, я больше не считала его лжецом, но обид скопилось столько, что они невыносимо мучили, грызли каждый день, словно стая бездомных собак. Любовь, конечно, любому затмевает мозги, а уж мне так вообще исключительно и капитально, и тем не менее, больше не получалось закрывать глаза на то, что Эйомер, если и любит, то очень собственнически, подавляя своей волей и желанием. Он — буйный огонь, а я — лишь маленький мотылёк, который, стремясь к нему, уже так опалил крылья, что вряд ли снова сможет взлететь. Возможно, раны излечимы, но страх полёта прочно засел в душе, и от этого хотелось плакать, жалеть себя и… швыряться посудой, когда пытаются накормить каким-нибудь бульоном или кашей с яблоками и мёдом. Ещё и эта ужасная двусмысленная ситуация с разрывом помолвки будущего Короля Марки, нашей ссорой, у которой, оказывается, нашлись свидетели, слышавшие крики, моей выходкой с ночным заездом к Андуину и вкупе ко всему откровения Ранары, которая не преминула поведать своему господину о том, что среди роханского эореда у меня имеется наречённый. Меня берегли только первые четыре дня, а потом уже и Гэндальф своим убедительным ворчанием о том, что с такой тяжёлой раной нужен покой, не смог отгородить от Боромира и его визитов с дотошными вопросами: кто такой, и с чем его едят? Отмолчаться, изображая полуобморочное состояние, что в общем-то недалеко от истины, было лишь половиной беды, вторая же заключалась в почти не покидавшей меня Эйовин. Вернув Эйомеру кольцо, я, разумеется, ничего не могла ей рассказать, но подруга и сама догадалась, что между нами произошло что-то из ряда вон выходящее; более того, хорошо зная нрав своего братца, она была уверена, что он нанёс мне какое-то оскорбление, и постоянно почти ненавязчиво об этом расспрашивала. Когда же я пыталась отвлечь её разговорами о красавце Фарамире, лишь заливалась румянцем, опускала глаза и… начинала рассказывать о том, что поведал ей младший сын Дэнатора о своём брате и Эйомере, у которых теперь ни один день не проходил без стычек с разбором полётов и выяснением, кто виноват в том, что девочка оказалась на Пеленнорских Полях, а кто в том, что на Моранноне, и что хуже: недосмотр или дозволение непозволительного. В общем, сплошная женская хитрость, чтобы вернуться к больной теме, на которую я упорно отказывалась разговаривать. Разумеется, всё это не прибавляло настроения, а лишь угнетало, мешая выздоровлению, которое ко мне и так не торопилось. Лишь у Ранары в каком-то потайном уголке сердца нашлось столько сочувствия и доброты, сколько, памятуя скандальность служанки, я от неё и не ожидала. Она, сменяя Эйовин, помогала мне обмыться, расчесывала и заставляла вставать, ходить около огораживающей закуток палаты высокой ширмы, уверяя, что всё время лежать только во вред. Поначалу это было очень больно и вызвало жуткое головокружение, но затем я поняла, что ещё жива, и постель не кокон, в котором можно прятаться, отгораживаясь от реальности. А реальность была солнечный, пахла весной, звучала криками птиц за окном, из которого мы наблюдали за коронацией Арагорна и праздничным шествием к Цитадели. Конечно, видно было не так уж много, но достаточно, чтобы подивиться ярким нарядам горожан, улыбнуться при виде неподдельной радости и ликования, которые вызвал у собравшихся в Минас-Тирите народов Арды этот праздник. В конце-концов, это я тут маюсь от скуки, раздражения, усталости, не проходящей слабости, своих обид на Эйомера и любопытствующих, а вокруг праздник, победа, и это нельзя не ценить.
Вскоре Ранара велела лечь обратно в кровать, и пришлось почти уговаривать её отправиться к остальным гуляющим, вместо того, чтобы нянчиться со мной. Ведь что, в самом деле, может случиться в пропитанных покоем и запахом травяных отваров Палатах Исцеления? Всё равно, я теперь, как кошка, больше сплю, чем бодрствую, а у служанки три дочери, за которыми тоже нужно присматривать. В конце-концов она согласилась и, пообещав позже вернуться с чем-нибудь вкусненьким с пиршественного стола, ушла. Вот лучше бы не говорила о вкусненьком: еда меня не интересовала от слова «вообще», а вот от одной мысли о том, что Эйомер будет веселиться на празднике, где будет полно грудастых, ищущих мужей или покровителей девиц, из глаз хлынули слёзы злости и бессилия. Никогда прежде не думала, что могу так ревновать своего красавца-рохиррима неизвестно к кому, но сейчас готова была просто взвыть от того, что и до дверей не смогу добраться без того, чтобы не упасть от слабости, где уж там спуститься в обеденный зал, чтобы убедиться, что любимый ни за какими колоннами ни с какими высоченными кобылами руки не распускает, ведь стоит вспомнить праздник в Медусельде, чтобы заплакать ещё горше — не переживу, если он прикоснётся к кому-нибудь кроме меня.