Утренние волнение вернулось лишь глубоким вечером, когда под очередную порцию шуток изрядно захмелевших гостей, Эйомер вывел меня из-за стола и, подхватив на руки, покинул украшенную гирляндами благоухающих цветов залу, направляясь к широкой мраморной лестнице. Удивительное дело: произносили клятвы мы последними, а шумный пир покинули первыми, чувствую, нам это ещё не раз припомнят непристойными замечаниями, но сейчас до этого не было никакого дела. В приготовленной для нас спальне было так тихо, что это было слаще музыки для уставших от шума ушей, а мягкая кровать, на которую опустил меня любимый, показалось, благодаря невесомому балдахину, уютным гнёздышком.
— Наверное, ты устала? — присев рядом, нависая надо мной, спросил Эоймер, прикасаясь длинными пальцами к щеке. — Хочешь поспать?
— Вот ещё, — негромко рассмеявшись, я обняла его за шею, вовлекая в нежный, игривый поцелуй. Спать мне сейчас хотелось меньше всего, а вот губы рохиррима, его руки и ласки волновали с невероятной силой.
— Сама напросилась, я предлагал отдохнуть, — хрипло усмехнувшись, он чуть прикусил мою губу, а затем углубил поцелуй, показывая, наконец, всю силу желания, которое, похоже, с трудом мог контролировать. Сильные руки сдавливали в объятиях так крепко, что вырывали стоны удовольствия. Он никак не мог разобраться с завязками платья, но был предельно осторожен и терпелив, чувствуя, что я расстроюсь, если просто порвёт такой красивый наряд. Поиск нужных тесёмок переходил в поглаживание груди и спины, в ответ я, извернувшись в объятиях, целовала его шею, получая особое удовольствие, проводя языком по солоноватой коже, слыша его шумные выдохи и нетерпеливый скрежет зубов.
Стоило ещё несколько раз поцеловать его в столь чувствительную зону, как Эйомер, не выдержав, перевернул меня на живот и принялся с особым ожесточением разбираться со шнуровкой, благо света, даваемого несколькими горящими свечами, для этого хватало. Едва отбросив на пол упавшее с шелестом платье и тонкую кружевную сорочку, словно желая отомстить за провокацию, он провёл пальцами по моей обнажённой спине, не то массируя, не то лаская так, что по коже побежали знойные мурашки. Каждое движение как сладкая пытка, каждый поцелуй ожёг горячим дыханием, широкие ладони, сжавшие ягодицы — капкан, из которого невозможно вырваться. Прикосновение губ заставило всхлипнуть и смущённо выгнуться навстречу — слишком хорошо, чтобы оттолкнуть; пусть делает, что захочет — слова не скажу. В эту минуту одна рука, соскользнув с ягодиц, прикоснулась к промежности, умело лаская повлажневшие складочки и чувствительный, напряжённый бугорок клитора, и возразить всё же пришлось — громко застонать, но в ответ, словно наказание, последовали новые, всё более возбуждающие поцелуи. Слишком этого горячо, чтобы выдержать и не сойти с ума от растущего желания, но словно испытывая меня на прочность, Эйомер всё усиливал ласку, лишь на несколько секунд отстранившись, чтобы снять, почти сорвать камзол, рубашку и штаны с сапогами, но и тогда не позволил перевернуться, следя, чтобы не смела шевелиться без позволения. А затем накрыл своим телом, заставляя окончательно задохнуться в нахлынувшем огне. Покрывая поцелуями моё плечо, прижимаясь восставшей плотью к бедру, он вновь прикоснулся к ягодицам, чуть приподнимая, раздвигая ноги, чтобы, наконец, ворваться в лоно, совершить такие глубокие желанные толчки. Подчиняясь его движениям, едва дыша под тяжестью мускулистого тела, я слишком быстро забилась от нахлынувшего наслаждения, но это было лишь началом: наконец, приподнявшись и перевернув меня на спину, любимый снова проник в конвульсивно сжимающуюся влажную плоть, совершая медленные уверенные движения. Подрагивая, ища, за что ухватиться в этой буре страсти и истомы, я потянулась к его губам за поцелуем. Рохиррим ответил на него столь пылко, что едва хватило дыхания, а затем склонился к груди, вбирая в рот затвердевшие соски, лаская их так вольно и бесстыдно долго, что желание вернулось с новой силой, заставляя выгибаться, кричать под ним, всё быстрее двигаться навстречу глубоко проникающей твёрдой плоти. Это закончилось обоюдным взрывом, стоном, биением упоительного наслаждения, сбившимся хриплым дыханием и ещё боле крепкими объятиями, хранящими слияние не только тел, но и душ, снова взлетевших в зенит нашего солнца — нашей любви.
Какой счастливый прожит день!
В нем были солнце и улыбки.
Его не омрачила тень
Ни глупости и ни ошибки.
В этом дне была и ты,
Счастливая и неземная.
Мое знамение красоты,
Как радуга в начале мая.
Я любоваться не устал,
И радость спутницей мне стала.
Тебя я королевой звал,
Ты, словно роза, расцветала.
Пусть будет много светлых дней,
Счастливых встреч без расставаний.
Пусть будет небо голубей,
В любви — бесчисленных признаний.
Комментарий к глава 30. Белые ленты
Стихи к главе найдены на просторах интернета.
https://vk.com/club118071311?w=wall-118071311_636%2Fall
========== глава 31. Подари мне дочь ==========
Чем муж и жена меж собой различаются?
Жена — это та, что всегда подчиняется,
А муж — это тот, кто сильнее слона
И делает всё, что захочет она.
POV Эйомер
Я не был рождён Королём. Сын младшей сестры Конунга Тэйодвин и Эйомунда из Истфолда, главного Маршала Марки, я жил в Альдбурге и, пожалуй, моё детство можно было назвать счастливым настолько, насколько оно вообще может быть счастливым у свободолюбивого мальчишки, для которого сбежать от наставников, чтобы помчаться по степям на вороном жеребце —обычное дело, практикуемое почти каждый день, а любовь родителей — защита от любых напастей. Почти безоблачное детство, лишь иногда омрачаемое подслушанными разговорами в казармах отцовского эореда о Тёмных Землях, участившихся нападениях ужасных существ, которых называли орками, и бесчинствах, которые они творили, если одерживали победу. От услышанного волосы на голове уже тогда вставали дыбом, и всё же в детстве всё казалось не таким реальным, как теперь. Ведь если будешь каждый день тренироваться с витязями отца, если приложишь максимум усилий для того, чтобы быть самым ловким, быстрым и сильным, то сумеешь победить любого врага, быть героем, который всегда защитит своих близких, верно? Именно так я тогда и считал. Но детская наивность была разрушена в один день, когда прибывший гонец сообщил о выслеженном логове неприятеля, укрывшегося в перелеске на берегу Энтавы. Закатные лучи солнца окрасили небосклон багрянцем, когда отец вместе с собранным отрядом выдвинулся из сонного города. Мне тогда хватило глупости и бравады, пользуясь надвигающимися сумерками, последовать за ними на своём вороном жеребце, имея из оружия лишь небольшой меч, который сейчас бы назвал кинжалом, ножом для разделки дичи. Но и он не пригодился. Стоило приблизиться к грязным, уродливым дикарям, которых с лёгкостью разили отцовские воины, увидеть зловонные норы и нескольких измождённых женщин с раздувшимися животами и слишком знакомыми светло-пшеничными волосами, как к горлу подкатила тошнота, заставившая, спешившись, упасть на колени и захлёбываясь сбившимся дыханием смотреть, как один из витязей прижимает к груди оборванную, изуродованную девчонку. Он гладил её по волосам, называл дочерью, а она молила лишь об одном — о смерти. В те минуты наши с ней желания были схожи, но ей дали освобождение, а меня, ни слова не говоря, отец отвёз домой. Это и было самым большим наказанием — я сам наказал себя — в девять лет по детской глупости, считая, что способен на подвиги и готов помогать в сражениях, я узнал чёрные, ужасающие стороны мира, которые хотели скрыть от меня до тех пор, пока не настанет пора взросления. В ту ночь я уже не смог уснуть, как и во многие, последовавшие за ней. И не было больше ни детства, ни отрочества, лишь слепое желание научиться убивать, научиться мстить тем, кто посмел осквернить самое дорогое, что есть в семьях рохиррим — дочерей — светильников жизни, несущих в себе всё то, что впитывает с рождения каждое дитя — тепло и неугасающую любовь.
Глядя на маленькую белокурую сестрёнку, которая, безмятежно смеясь, спешила из комнаты в комнату, выбегала во двор, чтобы нарвать одуванчиков или просто посидеть на крыльце, я думал лишь о том, смогу ли защитить её от любой беды, сохранить, не позволить злому року стереть улыбку с милого беззаботного личика. Подбегая, Эйовин хватала меня за ладонь, тянула за собой, звала разделить детские забавы. И от этого на сердце становилось ещё тяжелей, оно словно полнилось темнотой и отчаянием, от которых теперь могла оградить только мать, которая, зная о моём проступке, видя, что со мной происходит, была в те дни особенно ласковой, старалась отогреть, укрыть в своих объятиях. Порой это злило, заставляло срываться, и всё же я ни разу не посмел оттолкнуть её рук, и не было слабости в том, чтобы принять утешение, которое они несли.