Приняв решение, я никогда не отступаюсь от него, а это было одно из самых верных решений в моей жизни. И пусть последовавшие недели как невероятно сблизили нас с Лютиэнь, так и привели к множеству конфликтов и ссор, я никогда не пожалею о нём. Кипела война, шли сражения, захваченный воинскими советами и схватками я не был способен уследить за той, что так быстро и бесповоротно завладела сердцем, которое прежде, казалось, не имело способности к пылким чувствам, и она бессовестно этим пользовалась, хитрила, а потом смертельно обижалась, когда я срывался. Потеряв в битве за Минас-Тирит дядю, найдя едва ли не бездыханное тело сестры, которая, как я был уверен, должна находиться в Медусельде, я буквально обезумел от горя, а увидев приближающуюся Лютиэнь,
и вовсе впал в туманящий голову гнев от того, что не смог совладать с самыми близкими людьми в своей жизни, защитить их, к чему всегда стремился. Снова показалось, что вокруг лишь обман и предательство, с губ сорвались крик и ужасные слова, о которых вскоре пожалел, узнав, как несправедлив в своих обвинениях, но их услышал тот, кто ненавидел меня всей душой за вину, в которой я не был перед ним виноват — Боромир. Он отобрал у меня любимую, возомнил, что он отныне её защитник и опора. Что ж, она и его обвела вокруг пальца, ловко заставляя следовать своим желаниями, какими бы абсурдными они не были. Я бы смеялся над гондорцем, если бы не испытывал сострадание из-за схожих с моими бед — гибели Дэнатора и тяжёлым ранением брата, и если бы позже не захотел прикончить, когда у самых Врат Мордора узнал, что он позволил несносной, своевольной девчонке участвовать и в этом самом страшном из сражений. Мне, разумеется, было лучше любого другого известно, как нелегко с ней сладить, но гондорец клялся, что лично запер её в комнате. Какая после этого может быть вера его слову? И всё ради чего? Неужели рискнул жизнью моей Лютиэнь, только чтобы отомстить за Лотириэль? Известно ли ему, что я никогда не видел дочь Имрахиля, за которой, если верить слухам, он пару лет назад приударил так открыто, что девушке срочно искали жениха в чужих землях? Главным моим желанием по возвращении из Тёмных Земель в Гондор было поговорить с Князем Дол-Амрота, чтобы отказаться от помолвки с его дочерью, но на пиру, устроенном в день прибытия, он напраздновался так, что это не представлялось возможным, а наутро случилось непоправимое — о моей невесте узнала Лютиэнь. Когда я заметил, догнал мой заплаканный цветок, то ещё не знал, что произошло, но боль в огромных синих глазах была настолько глубокой, что, казалось, способна затопить целый мир. Да, и била моя девочка неплохо. Ощутив, как её кулачок врезался мне в подбородок, я понял, что удар у неё действительно поставлен на должном уровне. Только вот терпеть, когда тебе пытается подправить лицо девушка, пусть и настолько любимая, что даже сам себе не можешь в этом признаться, невозможно. Я чуть не ответил, как это сделал в своё время Боромир, едва сумев сдержаться, а она вёрткая, как маленький ураган, стремилась в своём отчаянии нанести новый удар, но сильнее всего били её слова, упрёки. Они были слишком справедливы и этим лишь вызвали прилив злости. Действительно, я часто допускал по отношению к Лютиэнь жестокие и вольные поступки, на которые бы никогда не пошёл, если бы она была под защитой родителей, а не всё равно что сирота, волей судьбы попавшаяся на моём пути. Беззащитна. И я полностью утвердил свою власть и волю, легко находя оправдания каждому своему поступку. Оправдания, которых не было. А она всегда была ласкова со мной, дарила тепло и любовь, в которых я так нуждался, просто показала, как нужен ей, даже не подозревая, как это важно, необходимо для меня. Быть нужным. Любимым. Иметь свою тихую гавань, где можно забыть о дневных проблемах и греться в лучах нежности родного человека. Всё потому, что она доверяла мне. Полностью и безоговорочно. Верила, что я не могу обидеть, поступить с ней бесчестно. И вот теперь это доверие было разбито, растоптано. Мне нечем было себя оправдать. Но и сдаваться я не собирался. Решение было найдено в секунды: заперев Лютиэнь, я отправился на поиски страдавшего с утра головной болью Имрахиля. По счастью, он выслушал меня без гнева и обвинений в том, что не сдержал своего слова, а явившийся опохмелить родственничка гондорец, не упустив момента, снова принялся набиваться ему в зятья — на этот раз вполне успешно. Казалось бы, проблема решена, но я был бы не я, если бы тут же не нажил себе новую. Худшую.
Какие бы чувства не обуревали изнутри, я никогда не умел, не считал нужным облекать их в слова, вот и в тот вечер, едва объяснив заплаканной, бледной Лютиэнь обстоятельства злополучной помолвки, я надел на её палец кольцо, которое когда-то подарил матери отец, а затем, вместо того, чтобы утешить, успокоить, поддался своей страсти. Желание обладать стройным совершенным телом было настолько велико, что я не смог сдержаться, как не мог и прежде. Это было ошибкой. Жестокостью. Очередной раной, о нанесении которой мне пришлось горько сожалеть уже ночью, прижимая к груди безвольную, окровавленную девушку. Я сломал её, знал, как она ранима, нежна, и всё равно сломал. Она сбежала той ночью. Один Единый знает, куда решила направиться, не имея дома и близких, но её путь преградила одна из орочьих шаек, которые промышляли в тёмное время суток в поисках наживы. Очередное безрассудство — поставить жизнь лошади выше своей и, отпустив её, попытаться в одиночку сразиться с обозлёнными, потерявшими свои норы монстрами. Мы с Боромиром и Арагорном выехали за ней вдогонку, едва один из стражников Врат доложил о том, что девушка покинула Минас-Тирит, но предотвратить несчастье не успели. Пусть орки были мертвы, но Лютиэнь, казалось, разделила их судьбу. Прижимая её к себе, направляя Огненога назад, к городу, я едва различал неуловимое дыхание, от обагрившей руки и одежду крови было не отвести глаз. Второй раз в жизни я плакал, плакал, как ребёнок, которым был много лет назад, когда увязался вслед за отцовским отрядом в орочье логово. Я не мог потерять ту, что единственная смогла согреть в этом проклятом, едва сумевшим освободиться от рабства мире. Не мог, но сам, фактически своими руками нанёс раны, растерзал. Всему виной излишняя гордость, не позволявшая обнажить душу, говорить, а не только упиваться страстью, давать, а не брать. Родители ушли слишком рано, мне не у кого было научиться быть иным, но стоит ли снова искать себе оправдания?
Она не хотела жить, с невыносимым упрямством сопротивлялась лечению эльфа и Митрандира, никакие просьбы, увещевания не могли заставить остаться, не переступать последнюю черту. Это были самые страшные, долгие часы в моей жизни, наполненные злостью на себя, ссорой с каким-то образом догадавшейся обо всём сестрой, стычками и потасовками с Боромиром, который требовал убраться как можно дальше от Палат Исцеления и его подопечной. Очевидно, он обладал не меньшей проницательностью, чем Эйовин, но лучше бы применил своё красноречие в другом месте и в другое время, тогда сейчас не было бы всей этой ужасающей ситуации. Мне никогда не забыть зова Лютиэнь, её слёз, той полуночной минуты, когда понял, что именно сейчас могу потерять любимую навсегда, потому что Она пришла за ней. Тьма, что заползает в окна, чтобы забрать живых за последнюю грань. Но я не был к этому готов и никогда не буду. Прижав к груди, обняв свой цветок, я делился с ней своей жизнью, своей силой столь долго, сколько потребовалась, чтобы мрак отступил, злобно щёлкнув напоследок кривыми клыками. Возможно, если бы рядом не было Леголаса, я бы не справился, но эльфийский принц оказал помощь, благодаря которой опасность удалось подавить. Долгие недели выздоровления Лютиэнь казались вечностью, через которую не пройти, особенно, когда гондорец, стремясь оградить её от моего сомнительного, на его взгляд, общества, определил в Палаты стражника. Лучше бы ещё одну драку затеял, чем так измываться, но сам идти на очередной конфликт с ним я не мог, ведь впереди было самое трудное — объяснить упрямцу, что нет у него никаких прав на Лютиэнь, и очень скоро она вернётся вместе со мной в Рохан.
Что ж, я был, наверное, слишком уверен в себе, если считал, что стоит сказать Боромиру о том, что его подопечная — моя невеста, как он тут же перестанет строить из себя образцового папашу и отпустит нас восвояси. Не тут-то было! Похоже, гондорец и впрямь привязался к Лютиэнь, потому что оказал такое сопротивление, выстроил столько словесных баррикад на грани угроз и намёков на всю двусмысленность ситуации, что впору было радоваться, что пришёл к нему без оружия. Хотя вот огреть старшего сына Дэнатора стулом по темечку — совсем неплохая идея, как кажется поначалу. Наш спор зашёл так далеко, что Боромир принял достаточно ехидное решение позвать едва пошедшую на поправку Лютиэнь, чтобы она лично уведомила его о том, знает ли вообще о моих притязаниях на её руку. Нужно отдать должное моей маленькой занозе — она, присев на диван, в очередной раз принялась играть в молчанку, лишь деланно округляя свои волшебные глаза. То ли всё ещё злилась на меня и хотела отыграться, то ли и впрямь была потрясена всем происходящим и не изволила найти ни слова. Так или иначе, поняв, что содействия от неё не добиться, я намекнул гондорцу на то, что супружество между мной и девушкой уже состоялось, чем вызвал новую бурю его праведного гнева и предобморочный, лихорадочный румянец на щеках Лютиэнь. Но не таким уж и праведником был Боромир, если сразу потребовал доказательств случившегося; я даже опешил, не зная, как смягчить интимные подробности так, чтобы не вызвать в Лютиэнь желание опять махать кулаками. Терпеть подобное поведение впредь я не собирался, однако помощь пришла откуда не ждал — от глаз и ушей всея Гондора и по совместительству младшего брата Боромира — Фарамира. Это настырный малый, которому я, к слову сказать, несколько дней назад дал позволение на помолвку с Эйовин, поскольку она изъявила на то своё полное согласие, очевидно решил доказать, что умеет быть благодарным, ну и заодно продемонстрировать, что подслушивал не только сейчас. Слушать, как он следил за нами с Лютиэнь в конюшнях перед отбытием в Мордор, было далеко не самым приятным удовольствием в жизни, взгляд невольно возвращался к уже облюбованному стулу, однако Боромир больше не делал попыток препятствовать свадьбе. Меж тем он нашёл новый способ навязать свою волю, против которого я ничего противопоставить уже не мог — традиционный год помолвки. При одной мысли о том, что придётся оставить любимую на год в Минас-Тирите, невольно сжались кулаки, а на ум пришла мысль просто выкрасть, но по одному взгляду Боромира было ясно, что об охране невесты он позаботится на должном уровне, и пришлось ретироваться с малой победой пока не лишился и её.