От этих мыслей моё сердце сжимается, и неприятное чувство тянет, царапает, а душа не желает верить во все эти умозаключения.
Глаза щиплет от непрошенной соли, и одна слеза скатывает по щеке вниз, падая на рабочую форму. Закрываю ладонями лицо, запрокидывая голову чуть назад. Нужно успокоиться, взять себя в руки. Ни к чему, чтобы меня видели в таком состоянии.
Но сердце всё равно ноет и тянет — и ничего я с этим поделать не могу.
Глава 26
Соня
Смахнув с лица лишнюю влагу и взяв себя в руки, аккуратно выхожу из помещения. На горизонте никого, что меня радует. Прикрыв дверь, направляюсь в сестринскую, желая отыскать старшую медсестру и поговорить с ней.
Но девочки говорят, что она должна быть в своём кабинете. Там я и обнаруживаю Нину Михайловну.
— Здравствуйте, Нина Михайловна, — добродушно здороваюсь и улыбаюсь. — Лена сказала, что график изменился, а Герман Витальевич просил, чтобы я к вам зашла.
— Да, да, Сонечка, проходи, — улыбается она мне в ответ и приглашает сесть напротив её стола. — Даша взяла неделю выходных, поэтому мне пришлось разбросать её дни на вас.
— Я понимаю, — киваю. — Но что с ней случилось?
— Сказала, что по семейным обстоятельствам. Я не уточняла. Сама понимаешь, что это не моё дело, как и что там. Тем более дни она взяла за свой счёт.
Киваю, но всё равно мне это не нравится. Либо что-то задумала Крылова, либо у неё в действительности что-то случилось. Странная ситуация, почему-то я чувствую подвох.
— Так что там у меня с графиком?
— Да, собственно, ничего такого. Лишь пару раз тебе придётся выйти. Вот посмотри, — и подаёт мне лист бумаги, где начерчен график смен.
Но эти пару раз получаются почти сплошными выходами, всего с одним выходным. Мысленно чертыхаюсь. Но поделать тут уж ничего не могу. Старшая медсестра, как и сам Шестинский, моя начальница, и их приказы обжалованию не подлежат.
— Хорошо. Я вас поняла. Я могу идти?
— Да, Соня.
Я встаю и спокойно выхожу из кабинета Никольской, возвращаясь к своим обязанностям.
Через полтора часа иду на обед, хотя обедом это особо и не назовёшь. Но есть из-за последних новостей и неприятного разговора с Егором особо не хочется. Но всё равно стараюсь втолкать в себя кусок мяса и пюре — обед, который я приготовила вчера, а сегодня взяла еду с собой.
Рядом со мной, что-то рассказывая, сидит Лена, доедая свой обед. Я же никакого внимания на неё не обращаю, потому что все мои мысли сейчас направлены только в одно русло. И это не даёт мне покоя.
Свободина наверняка уже выписали, но с того момента, как он схватил меня и затащил в темное помещение, ни разу не прислал сообщение. Отчего я всё больше начинаю беспокоиться и, конечно же, как обычная девчонка, накручивать себя.
Несмотря на то, что мы ранее уже об этом говорили, и я думала, что поняли друг друга, эта тема осталась висеть в воздухе. И отчасти я понимаю его чувства и то, что Егор думает. И — что уж кривить душой — мне приятна его забота и даже его ревность, хоть повода, собственно, и нет.
Но клиника, работа здесь — это вся моя жизнь. И я не собираюсь с этим расставаться.
— Сонь, — окликает меня Канаева. Я выныриваю из своих мыслей и переживаний и вопросительно смотрю на неё. — Смотри, там Крылова, — качает головой, показывая куда-то за окно.
Я удивлённо на неё смотрю, поднимаюсь и подхожу к окну, где стоит девушка, и смотрю туда, куда она показывает.
Глаза непроизвольно расширяются от того, что я вижу, а сердце будто пронзает острая стрела, вышибая из меня дух. Воздух в лёгких неожиданно заканчивается, я не могу снова вдохнуть, и перед глазами начинают плясать чёрные мошки. Пол уходит из-под ног, голова кружится, и я хватаюсь пальцами за подоконник, чтобы удержаться и не грохнуться.
На улице стоит Егор Свободин, а на нём виснет — и это мягко сказано — Крылова. Да не только виснет, а обнимает его руками за шею и целует.
Резкая, острая боль пронизывает меня сверху донизу, заполняя каждую клеточку моего тела и впиваясь в душу острыми, как иглы, зубами. Больно. Мне так больно, что я хочу согнуться пополам, лишь бы утихомирить своё сердце. Но нельзя, здесь — нельзя показывать, что я хоть что-то испытываю. Титаническими усилиями я заставляю себя держать спину ровно и продолжаю смотреть в окно.
Я смотрю, но уже ничего не вижу: глаза застилают слёзы, и мне приходится зажмуриться, чтобы не дать им пролиться, чтобы не всхлипнуть и не разрыдаться в голос, сползая вниз по стене.