— Ты же видишь, я так измучена… — Она стояла, опираясь на полированную деревянную дверь.
Но он усталость в ее голосе воспринял как свою победу, и эта внезапная перемена тона возмутила его. Она всегда так поступает и всегда так поступала, чтобы всегда быть правой. Столько лет он покорно следовал за ней, подавленный ее великодушием.
— Потому что ты вечно берешься за непосильную ношу и не даешь себе роздыху, наваливаешь на себя все новые дела. — Он закусил нижнюю губу и, наклоняясь, подставлял к свету ухо, чтобы разглядеть, хорошо ли взяла машинка. — Потому что я предлагал тебе нанять кого-нибудь в помощь, так многие делают, но ты ведь умнее всех, ты не хочешь…
— В наших же интересах не хочу, ты прекрасно знаешь, — сказала она.
И самой стало противно — с такой неестественной покорностью звучал ее голос.
— Чтобы разделаться с долгами и зажить по-человечески…
Распухшими от стирки пальцами она впилась в косяк двери и снова почувствовала, что терпеть больше нет сил.
— А от маминой помощи ты отказалась тоже из этих соображений? — нахмурился он.
Она подыскивала ответ и примирительно улыбалась, когда услышала его крик:
— Черт возьми, оставь наконец меня в покое, даже побриться по-человечески невозможно…
Бритва, вырвав несколько волосков, застопорилась; ему захотелось бросить все к черту и выскочить на улицу. Он всегда срывался из-за пустяковой боли; Марта отвела взгляд, уголки губ у нее брезгливо опустились. Даже из-за этого, подумала она, даже из-за этого…
— Уходи немедленно! — крикнул он.
А она не двигалась с места — не почувствовала всей меры накопившегося в нем протеста и стояла, все еще не веря своим глазам, все еще надеясь, что обманывается, как она обычно надеялась; или, может, возмутилась и уперлась, решив настоять на своем; слишком круто взяла и именно потому проиграла.
— Уходи немедленно, черт возьми, оставь меня в покое! — крикнул он.
И вытолкнул ее из ванной, захлопнул дверь и дважды повернул ключ в замке.
На сей раз кончено, подумала она, стараясь заглушить ярость. На сей раз кончено. Но она никуда не двинется. Она будет стоять под дверью и колотить в нее ногами, кулаками, до тех пор, пока не войдет; она откроет эту дверь, откроет ее, если не так, то по-другому — изнутри, своим бешенством, поднимающимся всякий раз при мысли о закрытой перед ее носом двери, от нее закрытой! — нет, невозможно поверить. Надо войти к нему, непременно войти, крикнуть все в лицо — что крикнуть? Как можно так поступать, как можно, я бы никогда так не поступила; невоспитанность, сказала бы мама, я-то поняла это сразу, с первого же взгляда, еще до того, как он раскрыл рот. Что поделаешь, говорит мама, перестает вязать и умолкает — теперь нужно уменьшать — и шепотом считает петли на спице, а Марта, покачивая ногой, ждет, что она скажет дальше. Ничего не поделаешь, говорит мама, и руки ее вновь начинают двигаться, ей приятно вязать; ничего не поделаешь, не думай, что другие лучше, у одного одно, у другого — другое, все зависит от женщины, это она должна быть умной и поступать по-своему… Нет, раньше было не так, подумала Марта, Дину не был таким вначале, он совсем не был таким, он изменился — когда же? И она попыталась вспомнить, но в уме мельтешили какие-то обрывки, будто и не ее — чужих воспоминаний и поступков.
Она медленно пошла, тело ее заскользило по пустынной деформирующей воде зеркала. Опять он курил в детской, подумала она с горечью, стараясь овладеть собой и не расплакаться. Аккуратно задернула серую полотняную занавеску, наклонилась, чтобы открыть окно; и вдруг будто внезапно на полную мощность включили магнитофон: с нового стадиона ворвались крики — шел ночной матч. Что-то утрачено навсегда, подумала она, и надо иметь мужество посмотреть в лицо фактам; поспешно, дрожащими пальцами она снова ощупала распухшее плечо и, позабыв о закрытой двери, решила вернуться к нему и все сказать. Тревога захлестнула ее, потащила ко дну, она не могла с нею справиться и все бродила по комнатам, из одной в другую, скользя по опасной глади зеркала.