И она опять, будто в темный подвал, погружалась в прошлое и долго ощупью блуждала по нему, пока вдруг на мгновение не потеряла уверенности в своей правоте. С каждой ссорой они опускались все ниже, деградировали; а может, мы такие и есть на самом деле? — спрашивала она себя с испугом. И внезапно — та же навязчивая мысль — она еще ближе придвинулась к зеркалу, пристально разглядывая распухшее плечо.
— Ты же ни на минуту не оставляешь меня в покое, — сказал Дину, входя в комнату. Левой рукой он прикладывал вату к царапине, голос у него был неуверенный.
Но она не ответила. Поглощенная своим страхом, она смотрела на него: и слова, и движения его казались нелепыми, фальшивыми. Вечно бросает меня одну именно тогда, когда особенно мне нужен, подумала она, но глухо, почти безразлично — ведь он был рядом. Ужас засасывал ее, рождая предчувствие — почему-то постыдное — той непостижимой дали, которая поглотит ее, отделив навсегда от всего, что привычно ее окружало. И тогда разлилось по всему ее существу, поглотило ее равнодушие, отгородило ее непреодолимой стеной, теперь уже и кричать бесполезно… И покорно, безропотно она глядела, не узнавая, на все, что было вокруг, и слушала голос мужа.
— Погоди, вот сейчас я тебе что-то дам, и твои огорчения как рукой снимет.
Дину торопливо вынул из портфеля пачку сигарет.
— «Данхилл», — торжественно объявил он, надеясь произвести впечатление. И так как она не протянула руку, сам вытащил из пачки сигарету и зажег. — Ты в этих делах не разбираешься, а ведь это самые лучшие в мире сигареты… В них даже опиум есть…
— Ты же знаешь, я не курю, — сухо сказала она.
— В былые времена покуривала, — рассеянно ответил он.
И подумалось: никогда она не умела принимать знаки внимания; поделом мне, пора научиться уму-разуму… Ходит всегда с надутой физиономией, очевидно, полагает, что такой и должна быть настоящая женщина… Ничего не поделаешь, одни умеют радоваться жизни, другие — нет; и почему-то перед глазами встала знакомая дорога.
К чему это я вспомнил, удивился он; под невидимым утренним солнцем раскаленное шоссе, слева речка бурлит маслянисто-желтыми водоворотами, между душистыми тополями клубится пух, горько пахнет прохладой… Дорога встала в глазах так неожиданно и ярко, что горестно сжалось сердце при воспоминании о теплой траве, по которой ступали ноги, о прохладном блеске речки, о залепленных илом корягах, на которых плывет надутый ветром пластиковый мешок. Давненько я не ездил на велосипеде, почему это я сейчас вспомнил? И непонятная грусть неожиданно всколыхнулась в нем.
— Меня посылают на шестимесячные курсы программистов, — сказал он.
Она вздрогнула, повернулась, спросила:
— Где они будут? Здесь?
— Да какое! В Бухаресте… но я могу приезжать по субботам, — добавил он неуверенно.
Радуется, что уезжает, подумала Марта, как всегда, только о себе заботится; и вспомнила, как хорошо у него шла последнее время работа. А ведь были времена, когда он с трудом брался за любое дело, пронеслось у нее в голове, надо было долго его подталкивать; у меня организаторские способности, повторял он с тех пор, как подружился с начальством, я умею держать людей в руках. Радуется, что уезжает, снова подумала она, а у меня дел выше головы, дом, ребенок… И теперь еще эта история с плечом. Она настолько была поглощена своими мыслями, что не сразу вспомнила: ведь он ничего еще не знает.
Ну конечно, ее мой отъезд не устраивает, думал он, хоть и не совсем уверенно — былая боязнь огорчить ее сбивала с толку. Другая бы на ее месте порадовалась, что выдвинули именно меня; если бы я слушал ее, так бы и сидел сиднем дома…
— И ты не можешь отказаться? — спросила Марта.
— Вот тебе и раз! — удивился он. — Как же отказываться, когда за это место все бились?..
Он рассеянно включил транзистор, быстро прокрутил шкалу, смешав воедино все аккорды и голоса, и тут же выключил.
— Понимаешь, производственный отдел поддерживал кандидатуру Маринеску. На заседаниях комитета все переругались… Мои люди мне передавали, — рассмеялся он. — Решено было: лучше послать молодого, тем более что Маринеску, кажется, и не член партии…
Я бы даже не сказала, что он честолюбив, думала она, открывая холодильник, чтобы приготовить бутерброды на утро. Что и говорить, конечно, лучше уж так, как сейчас, чем как было раньше; и она вспомнила, какой огорченный вернулся он несколько месяцев назад после выборов, когда недобрал голосов, а она еще весь вечер над ним подсмеивалась. Вот уж не сказала бы, что он станет таким, удивилась она и снова вспомнила его хрипловатый, довольный смех — как смеялся он любой шутке отца, когда она их познакомила.