— …Знаешь, сегодня вечером я был в больнице, навещал нашу секретаршу, бывшую секретаршу, ты ее застала? Товарищ Марга… Я тебе как-то о ней рассказывал, а две недели назад мне поручили навестить ее, дали профсоюзные деньги, чтобы я купил ей лекарство, которого нет в больничной аптеке, хотя… Прости, что я позвонил так поздно, я только что вернулся, знаешь, как ходят теперь автобусы, мне показалось, я ждал целый час, и почему-то я был уверен, что еще не поздно, у меня и теперь сна — ни в одном глазу, если бы ты знала, какая это была женщина и во что она превратилась…
Он сам удивлялся, как естественно выпаливал все это вранье; жалкое вранье, за которое тем не менее не приходилось краснеть, — вранье нейтральное.
— Мне очень жаль… что можно еще сказать, — произнесла Вероника, и голос у нее стал плаксивый — то ли от жалости, то ли спросонья. — Что я могу еще сказать, ты сам знаешь, в жизни всякое бывает…
И возможно, добавила еще что-то, только он не расслышал.
— Я тоже звонила, раньше, когда вернулась из города, — прибавила она уже более холодно, как бы завершая разговор.
— Извини, что я поднял тебя, — торопливо проговорил он, пытаясь удержать ее у телефона.
И поскольку она ничего не ответила (может, не слышала, не поняла его извинений), застенчиво повторил:
— Прости, больше никогда не буду звонить тебе так поздно. Тогда ты завтра сама мне позвони…
Он в ярости кружил по комнате, проклиная себя вполголоса, дергая воротник рубахи, словно она душила его.
Так глупо испортить себе весь вечер и кончить таким разговором! Он поднял бутылку, стоявшую около кресла, и вылил в рот остатки коньяка. Значит, вот оно, его суровое объяснение с Вероникой, это все, на что он способен… Уж лучше — конечно, гораздо лучше — было спуститься к Джине, так и надо было поступить, Вероника заслужила это своим поведением на вечеринке. Можно спуститься к Джине и сейчас — почему бы нет? Впрочем, фильм, должно быть, уже давным-давно кончился. Во всяком случае, если не сегодня, то завтра, есть еще завтрашний день…
И она недурна, вовсе недурна, правда, ей не следовало стягивать свою талию лаковым поясом; бедняжка, по правде сказать, одеваться она не слишком-то умеет, но эту науку можно постичь, тому есть множество примеров, а девушка она славная. И такая сногсшибательная грудь, ведь малютка, тоненькая, обычно такие бывают плоскими, как доска, а у нее грудь величавой матроны — высокой, дородной, крепкотелой…
Все еще пытаясь думать о другом, насильно заставляя себя думать о другом, просто чтобы успокоиться, он разделся — резкими, нетерпеливыми движениями, забрался в постель и погасил свет.
Комната продолжала звенеть тонким, протяжным звоном.
Потом раздражение улеглось, потонуло в хаосе деформированных образов — удлиненные, расплывшиеся, они причудливо переплетались. Засыпаю, подумал он радостно, засыпаю, и тут же заснул.
Когда спишь, все еще ничего, подбадривал он себя, — раз спишь, значит, ничего серьезного не случилось и не о чем тревожиться, говорил он себе; и поэтому, когда был огорчен или просто не в духе, как сегодня, ложился спать рано, в шесть-семь часов, и не вставал до утра. А утром просыпался нормальным человеком. Но сегодня он уже второй раз проснулся, сколько же прошло времени? Ему не хотелось зажигать ночник и смотреть на часы — как бы совсем не проснуться; за окном по-прежнему ночь, сверкающая, плотная. Что его разбудило — шум с улицы? Но было тихо, только все тот же назойливый тонкий звон.
Он проснулся, словно от толчка, словно его ждало что-то неотложное; когда бывало какое-нибудь дело, ему случалось иногда просыпаться в точно назначенное время, но сейчас дела никакого не было. Главное, не думать о Веронике и о том, что Ромашкану рассказал ему о вечеринке.
Он беспокойно вертелся с боку на бок — отлежал руку, и потом эти красные пятна — почему вдруг о них вспомнилось? — которые появлялись у нее порой на скулах, на шее несколько лет назад.
— Что-то аллергическое, — растерянно сказала она, когда это случилось впервые. — На нервной почве, — пробормотала она, заметив его вопросительный взгляд.
И попыталась прикрыть шею и плечи руками.
И вдруг, пока он вертелся в постели, отыскивая удобное положение, он увидел ее так, будто видел впервые, потому что давно уже перестал смотреть на нее со стороны: увидел ее светлокарие глаза — в них, если смотреть с очень близкого расстояния, сочетались разные оттенки и видны были зеленоватые крапинки, — чуть заметный пушок у корней светлых, почти белых волос, зачесанных гладко назад, и эти красные пятна на скулах. Он увидел ее такой, какой она была, когда он глядел на нее почти с жалостью: хрупкие, острые плечи торчат из-под шелковой комбинации, доверчивый и вместе с тем беспокойный взгляд, курносая детская рожица, слишком детская, не вызывающая других желаний, кроме неуместного желания похлопать по щекам.