Он перевернулся на спину, глубоко задышал, как будто начал засыпать, и вдруг с неприязнью вспомнил о ее отце: этот грузный человек с аккуратно подстриженными седыми усиками всегда что-то прибивал, чинил, красил в доме. Он думал о нем, как думаешь о человеке, преуспевающем в жизни — кто знает, как, с помощью чего, но преуспевающем: содержит дом, двое взрослых детей хорошо одеты, да не просто хорошо — у них заграничные джинсы, заграничные магнитофоны, а между тем жена не работает, теща, которую выписали из деревни, пенсии не получает. Откуда все это, откуда, спрашиваешь ты себя, откуда добротный дом, откуда машина, средства на приданое дочери, почему и сейчас он дважды в году ездит за границу? Тут что-то нечисто, думаешь ты, обуреваемый вполне оправданной завистью.
Ты подозреваешь в этом что-то нечистое тем более, что его недолюбливаешь (может, потому, что он так не похож на твоего отца — не сгорбленный, и, когда ходит, не шаркает ногами, и глаза у него не выцветшего голубого цвета и не слезятся, и смотрит он не покорным взглядом). Ты чувствуешь, что и он тебя недолюбливает; но тут нельзя утверждать, что это взаимное чувство; по правде говоря, он даже не слишком тебя замечает. В тех редких случаях, когда вы сталкиваетесь, он только мрачно скользит по тебе взглядом. А недавно сказал, не протягивая руки:
— До свидания, господин Кэлин! — Бог знает с кем он перепутал тебя.
— …Папочка так смотрит на всех моих гостей, — тоном избалованного ребенка сказала Вероника. — Понимаешь, фрейдистский комплекс, может, ревность…
Впрочем, она гордилась отцом, и он баловал ее значительно больше, чем брата.
Этой глупой фразы, которой она хотела его успокоить, было достаточно, чтобы испортить ему весь вечер. Она всколыхнула его ревность и как-то вдруг определила его место в этом семейном мире (космосе, хотел ты сказать ей), сверкающем чистотой и порядком, — там, где проходила ее жизнь.
Слушая ее, он мгновенно осознал временность своего присутствия в этом доме — за ним наблюдали краем глаза, его оценивали по всем статьям: оценивались его социальные возможности, прогнозировалась быстрота постарения (он ведь старше на девять лет, постоянно подчеркивала ее мать), измерялось душевное равновесие, способность разбогатеть, ресурсы нежности, хозяйственная хватка. В точности как у нового изделия на стадии испытаний, которое испытывают на прочность, на морозоустойчивость, на выносливость.
— …Представим себе, что с ним произойдет, — объясняет мастер ученикам, пришедшим на практику. — Его могут бросить в сырой склад, месяцами не смазывать маслом, и оно покроется ржавчиной. Мы должны иметь возможность в любую минуту восстановить его, а оно должно в этих условиях показать свою оптимальную рентабельность…
Даже его мимолетное появление за обедом или во время перерыва между воскресными передачами, когда атмосфера благоприятная, вызывает шутливые замечания, если же Вероника возвращается вечером слишком поздно или откладывает экзамен, ей бросают прямой упрек.
(А они ведь еще не знают о существовании Космина, о том, что он был женат, платит алименты.)
Комната, что ли, — что, черт возьми, звенит, комната или у него в ушах?
Однако, быть может, и вправду ее заботливый отец смотрит с подозрением на всех, кто заходит к ним в дом? Не только на него — он-то по мере сил отца избегает, — но и на коллег по группе, которые записывают для нее лекции под копирку, потому что Вероника не любит записывать; и на тех, кто берет взаймы микрокалькулятор; и на тех, кто приносит ей последние магнитофонные записи; и на тех, с кем она проводила каникулы в горах?
Возможно, более подозрительный, чем любой другой отец, он даже регистрирует всех, заводит на каждого учетную карточку, целое дело, а потом классифицирует по предполагаемой степени опасности.
Спать совсем расхотелось, голова была такая ясная, что он размышлял, не встать ли, и только обволакивающее тепло постели, в котором утопало разомлевшее тело, удерживало его.
Когда Антон впервые произнес имя Вероники, он поморщился: как обычно, когда кто-нибудь упоминал ее при нем, он пытался понять — настороженно, напряженно, — говорится ли это нарочно или случайно, знает Антон или не знает. Но тот уже заговорил о другом, и он с испугом ждал: вдруг разговор вернется к Веронике, будто предчувствовал какую-то неприятность, и его высокомерное безразличие тут же исчезло. Он-то больше заботится о Веронике, чем любой отец (да это просто смешно!), из этой злосчастной вечеринки устроил трагедию; а когда Антон начал рассказывать, что там произошло, он еще рассеянно и чуть презрительно улыбался, еще и радовался (пока Антон говорил), что не пошел туда. Вот, мол, он какой — не захотел пойти и не пошел.