Сталин любил прогуливаться по вечернему Кремлю. Иногда в этих прогулках его сопровождала жена. Но с Надей надо было напрягаться. Она неизбежно заводила серьезные, политические "толковища", ему в эти полчаса час хотелось отвлечься от постоянных государственных забот, таких сложных, таких запутанных, таких многотрудных. И он предпочитал брать с собой Ворошилова. Клим запросто травил анекдоты, самые свежие, весело сыпал матом-перематом, по секрету сообщал новости о любовных похождениях жен высшего комсостава, государственной и партийной элиты. Слушая его тараторки и хохотки вполуха, Сталин смотрел на яркие огни Могэса, "Балчуга", больших и малых домов Замоскворечья. На шинель, на фуражку мягко ложились редкие снежинки; машинально стряхивая их, он продолжал вглядываться в загадочно подмигивающие огоньки. За каждым из них чья-то семья, чья-то судьба. И от него зависит, будет эта судьба счастливой или нет. И этих судеб сто семьдесят миллионов. Да, воистину только идиот может завидовать рулевому такого огромного, такого сложного, такого трудноуправляемого корабля. Не радость это, какая там к черту радость. Завидуют - слава, власть. Он-то знает, что все это химеры окаянные. Бремя - вот что это такое. Бремя забот. Бремя трудов и раздумий. Бремя решений, за которые он, один он ответствен перед каждым из этих миллионов. Ответствен перед веками. Перед Богом. При мысли о Боге он быстро посмотрел на Ворошилова - не проник ли друг маршал в мысли вождя. Клим взахлеб живописал похождения какой-то распутной Сары. Успокоенный, отвернулся - он и себе редко признавался, что верит в Него.
Сталин поднял воротник шинели. Чудесный вечер. Легкий морозец. Снежок, картинно падающий как конфетти в какой-нибудь театральной постановке. Ветерок, заметный лишь изредка всплясывавшей поземкой. Тишина, нарушаемая ненавязчивой вздорной болтовней Клима и едва доносившимися сюда редкими клаксонами. Он вдруг вспомнил такой же вечер четверть века назад в Таммерфорсе. Да, именно там, в сонной финской глуши встретился он впервые с Лениным. Для него, боевика, агитатора, вожака слабоорганизованной бедноты одной из окраин России Ильич уже тогда был - и навсегда остался теоретиком, вождем, полубогом революции. Поражала товарищеская простота, дружественность в общении. И фанатичная преданность идее. И терпимость (но до заведомо возможного предела) к позиции и взглядам оппонентов. Особой дружбы между ними не завязалось ни тогда, ни позднее. Он всегда был с Лениным в главном - политике партии. И вождь это ценил. Знал, что в чисто человеческом плане их разделяло все - и разница в возрасте, и в происхождении, и в национальных традициях и обычаях, и в образовании, и в критериях эмоций и личностных ценностей. Знал - и ценил преданность. Ведь вокруг Ильича всегда крутилось множество талантливого люда, они настырно набивались в друзья и с легкостью необыкновенной могли изменить, предать, продать. Все эти Троцкие, Каменевы, Зиновьевы... Изменить и тут же каяться и клясться в преданности. Неудивительно, что Ленин был на "ты" с одним-единственным Мартовым. Сталин в друзья не набивался. Тихо и почтительно обожал, поддерживал, подчинялся, не чурался никаких, даже самых черновых поручений. В тот давний вечер в Таммерфорсе накануне закрытия конференции (по предложению Ленина все делегаты срочно разъезжались по местам, чтобы лично руководить восстанием) в ужин в довольно приличном кабачке Сталин случайно оказался за одним столиком с Ильичем. Он был великолепен: сократовский лоб, глаза, горящие жаждой борьбы и победы, жесты, красноречивые и точные жесты захваченного битвой полководца.
- Георгий Валентинович недвусмысленно намекает, что я, что мы политические авантюристы. И обрекаем своими действиями рабочих на гибель. Дикая, бессмысленная, нет, не бессмысленная, а весьма продуманная, предательская галиматья. Мы еще с вами так и не сумели поговорить, товарищ Коба. А мне помнится, вы в Тифлисе в день объявления лживого царского манифеста на митинге призывали рабочих к вооружению.
- Похвально, - произнес сидевший за тем же столиком ивановский делегат Фрунзе.
- Не просто похвально, батенька! - воскликнул Ленин. - Политически зрело. Меньшевики со всей их теоретической трескотней или недоросли, или что вернее - прикидываются таковыми.
Он с удовольствием, зажмурившись, отпил из высокой кружки пенистого темного пива. Пожилой слепец, одетый в национальные финские одежды, заиграл на самодельной скрипочке что-то печальное, щемящее душу. К столику подошла статная девица в ярком сарафане, поставила дымящееся блюдо с жареной свининой и перловой кашей. Легонько толкнула Сталина плечиком и вдруг уселась к нему на колени. Он сконфузился и хотел было от нее освободиться, но Ленин тронул его успокоительно за локоть, сказал, добродушно смеясь:
- Видите, из всех нас (жест в сторону столиков, за которыми сидели делегаты) эта северная красавица выбрала единственного южанина. Зов крови! И в вас играют страсти ваших кавказских предков. Замечательно, товарищ Коба. И вовсе, абсолютно не зазорно. Лицемерие в вопросах морали - вот что пагубно, непростительно. В социалистическом завтра ему не будет места. Его, как и все прочие пороки, мы оставим буржуазии.
Мурлыкая что-то по-фински, девица пригладила пальчиком усы Сталина поцеловала его в губы. Фрунзе и Ленин захлопали в ладоши. Скрипач теперь самозабвенно наяривал "камаринского"...
Неужели с тех пор минуло двадцать пять лет? Вечность? Миг? Ему так реально, так живо представилась вся эта сцена. Кажется, протяни руку - и дотронешься до Ильича, до Фрунзе, до смазливой бедовой Христин... Время... оно словно обладает реальной материальной массой, вбирает в себя людей, города, государства. Не идеальное - теории, искусства, философии, все это передается следующим поколениям, нет - вполне материальное, осязаемое. Ужели этот английский фантазер-писатель окажется провидцем со своей "Машиной времени"? Ведь он же явно сел в лужу со своим лже-пророчеством "Россия во мгле". Прав оказался кремлевский мечтатель, а не лондонский оракул.
Раздевшись в маленькой прихожей, Сталин и Ворошилов вошли в гостиную и тотчас из кухни раздался голос Нади:
- Это ты, Иосиф?
- Мы с Климом.
- Очень кстати, - в переднике, разрумянившаяся, она стремительно вбежала, поцеловала мужа, чмокнула в щеку Ворошилова. - А мы с Яшей сациви и лобио готовим.
- Карский шашлычок, - добавил Яков из кухни.
- Хорошо, - одобрил Сталин. - А Светлана и Василий?
- Они давно спят, милый, уже скоро одиннадцать. Вы проходите в столовую, мы сейчас.
Умывшись горячей водой, Сталин открыл дверцы объемного шкафчика из темного дерева, висевшего на стене за буфетом.
- Кинзмараули из урожая одиннадцатого года, - сказал он, передавая одну за другой несколько темных пузатых бутылок Ворошилову. Бережно водрузив их на стол, тот спросил:
- Винцо знатное. Из Грузии?
- Нет, - Сталин улыбнулся, лаская взором матовые сосуды. - Это то немногое, что мы с удовольствием унаследовали от Николая II. Из императорских погребов. По личному разрешению Ильича.
Ворошилов весь исполнился благоговейного почтения: - Самого Ильича! Однако, про себя подумал: "Было бы разрешение, не было бы его вовсе, все одно, мы схарчили бы эти царские деликатесы за милую душу". Однажды Ленин в присутствии то ли Троцкого, то ли Каменева и Зиновьева сказал, что Сталин, будучи кавказцем, по закону гор не может обходиться без вина и поэтому ему позволяется пользоваться содержимым винных погребов свергнутого режима. Историю эту Клим слышал от Бонч-Бруевича давно. Но сейчас выслушал ее от Сталина с превеликим вниманием.
- Ты хоть и не кавказец, - Сталин откупорил бутылку, разлил по бокалам, любуясь бордово-кровавым цветом "божественного нектара", - но, как мой гость, тоже имеешь право. За дело Ильича!