Сентябрь. Только я прибежал из школы, пришел Кузьмич, стоит у порога, мнется с ноги на ногу. Обычно протопив печи, он заходит, чтобы проверить, как нагрелись наши голландки. Но до отопительного сезона еще далеко. Лелька (он зовет меня, как мои домашние), чтой-то меня просифонило. Налил бы чего стакан. - "Чего" - это водки. В буфете графин пустой, но я знаю папа держит запасную бутылку в ванной. Она должна быть в стенном шкафу за тремя высокими томами "Мужчина и женщина". Кузьмич плотно обнимает стакан всей своей мозолистой пятерней, но пьет очень деликатно, медленно, с передыхом, как горячий чай. Только что не дует. Приоткрыла дверь на кухню Ленка, увидала Кузьмича, фыркнула, захлопнула дверь со звоном. Матреша приготовила быстренько бутерброд - кусок черного хлеба с жареным луком и картошкой. Кузьмич осторожно взял его негнущимися пальцами, сказал: Отнесу дочке Нинке, скоро из школы прибежит. - Матреша, наскоро завернув картофельные блинчики в газету, положила сверток в его карман. Она боится, что Ленка наябедничает отцу - мол, продукты по карточкам, а Матрена их транжирит. Я считаю - Кузьмичу помогать надо. Его жена Ксюшка в октябре прошлого года, когда в Москве паника была, поехала в деревню к родне, за продуктами, попала под немца и сгинула. Старый мужик остался один с семилетней девочкой. Папа сам дает Кузьмичу деньги. Смеется, говорит: Выдадим Матрешу за Кузьмича. - Она на шутку не обижается.
Сколько срывалось у меня попыток уехать на фронт. Написал маме сколько я слышал, что берут и младше меня ребят сыном полка. Как было бы здорово воевать вместе с мамой. Она ответила: говорила с комбатом и с комиссаром. Оба в один голос твердят - пусть учится, когда исполнится шестнадцать лет - возьмем. Шестнадцать! Еще два года. Война уж точно кончится. Папу несколько раз упрашивал. Был у него в гостях друг еще по комсомолу, заместитель начальника штаба партизан всей Белоруссии Одинцов. Мировой мужик, полковник, два ордена Ленина, Красного Знамени. Разговор у нас дома, за столом. - Возьми его своим адъютантом - папа говорит. - А что, и возьму - Одинцов говорит. - Не адъютантом, адъютант у меня - капитан, а ординарцем хоть сейчас! - Я на седьмом небе! Прощай, школа, уроки, записочки. Здравствуй, разведка, закладка мин под эшелоны с фрицами, атака с гранатами и автоматом. Ура! Только папа на следующий день разводит руками - Одинцова срочно отправили в тыл врага.
Был в гостях начальник курсов разведчиков генерал Кочетков. Папа временно передал под его курсы одно из зданий института. - Воевать хочешь? - это генерал за столом у нас дома спрашивает. - Хочу, товарищ генерал. - Приходи завтра ко мне на курсы, поговорим. - Пришел. Искать не надо, я раньше в этом здании у папы бывал. Захожу в кабинет. У него уже майор сидит. - Я вот об этом парне. - Это он майору. Майор спрашивает: Язык немецкий учишь? - Немецкий. - Он как начал шпарить, как настоящий шваб! Я на его вопросы попытался промямлить что-то. - Да, - генерал сказал это почти радостно, - не густо. - Ха! - гоготнул майор. - Как говорят немцы - швах. - А у меня уже слезы наготове. Что они сами не знают, как у нас язык в школе учат. - В нашем деле язык - основа, - генерал вздохнул. С такими знаниями, чтобы достичь нужного нам уровня, уйдет три года, не меньше, - уверил майор. - Зато... - Чего зато? Зато... - Я шел домой и ревел как белуга.
Был в гостях давний приятель папы командир танкового корпуса дядя Любомир. Его дочка училась у папы в педучилище. Весельчак, хохмач. Матреше подарил шмат сала, Ленке позолоченные вязальные спицы (их, говорит, мои разведчики у пленного фрица-интенданта "организовали"), мне немецкий офицерский кортик, папе здоровую армейскую флягу трофейного шнапса. Ну, думаю, этот наверняка возьмет. - На фронт хочешь? - он посмотрел на папу. Добрый хлопчик. Поможешь нам этих гадов бить. Я зараз на Урал слетаю за танками, а ты через три недельки подтягивайся. - Куда? - Как "куда"? Ко мне. В Калинин. 31 армия. - А форма? - Форма пустяки. У меня в бригаде такой портной, что сам командарм у него обшивается. Такую форму тебе сварганим - все девки твои. - Кто ж меня туда пустит? - Кто пустит-то? Сейчас. - Достал планшет, вынул из него блокнот со штампом бригады. Все чин по чину. - Вот тебе пропуск. Годится? - Еще бы! - Мне хотелось прыгать от радости. Только дядя Любомир уехал, я бросился к Юрке. Не терпелось рассказать, что пройдет всего три недели, и я буду на фронте. Прибегаю, достаю бланк - На, смотри! - Чего смотри? - Юрка удивился. - Пустая бумажка. - И правда - штамп есть, а больше ничего. Пусто. Бегу домой - не ту бумагу дядя Любомир мне по ошибке дал. - Папа смеется: - Не ты первый на эту удочку Любомира попадаешься. Симпатические, или как их там еще, чернила. Давненько он ими балуется. - Обида и злость меня взяла на этого армейского фокусника. До слез. Почти. Сдержался все же. Я ему так поверил. Папа к тому же "успокоил": - Перед уходом Любомир сказал, что ты ему понравился. Будет шестнадцать - возьмет тебя к себе за милую душу. - Опять двадцать пять.
Ноябрь. Колька Игнатьев смеется - Что такое не везет и как с ним бороться. Да, что не везет, то не везет. Решили мы с ним сами рвануть на фронт. Втихую собирали продукты - в школе - пирожки, булочки, все, что дают на завтрак. Дома картофельные оладьи, куски хлеба. Колькин отец на фронте, мой поехал в освобожденные районы Подмосковья, сказал: "Налаживать систему образования". Самое время. Ленка меня искать не будет, ей мое исчезновение лишь на руку. Мамуня будет плакать, переживать, но в милицию не пойдет, она просто не будет знать, как это сделать. А и пойдет, то не сразу, через несколько дней. Нас к тому времени сто раз след простынет. Положили мы в портфели вместо учебников и тетрадей собранные харчишки и после первого урока тайком ударились в бега. До Павелецкого от школы рукой подать. А на вокзале и начались первые ухабы. Документы проверяют и милиция, и военные патрули. Мы решили добраться до Каширы поездом, а там прибиться к какой-нибудь части. Но поезда ходят нерегулярно. Мало того, пока мы болтались по перрону, у нас пять раз проверяли документы. Злее всех проводники. Требуют билет, пропуск и документ личности. А у нас ничего этого нет. Без пропуска и паспорта не дают билет. Так что у нас ничего нет. Есть комсомольский и ученический билет, но проку от них никакого. Какой-то добрый дядя посоветовал: - Идите пешкодралом до Москвы III, оттуда легче уехать. - Дотопали, ждем. Час, два, три - ни одного пассажирского. Забились вечером в порожний товарняк. Поели и улеглись на соломе спать. Проснулись уже засветло от грохота, криков. Снаружи кто-то с силой откатил дверь. Военные. Из разговора слышим - Кашира. Заскочило несколько человек, стали неторопко втаскивать ящики. Командир кричит: - Соколики! Осторожно! Со снарядами шутки плохи. Неловко двинуть - и взлетим все к той самой маме! Нас заметил один, кричит: - Товарищ капитан, здесь посторонние! Похоже, лазутчики! - Завели нас под конвоем к военному коменданту. Пожилой майор. Глаза красные, щеки впалые, будто мукой посыпаны. - Кто такие? Откуда? Документы? - Мы объясняем - хотим на фронт. Смотрит на нас с подозрением. По документам нам по четырнадцать. А на вид Кольке все двадцать, да и я ростом вымахал с коломенскую версту (так Кузьмич однажды Матреше обо мне сказал). - На фронт, значит, собрались? - Комендант зло взглядывает на нас. Ему то и дело бумаги какие-то на подпись подсовывают, докладывают о прибытии и отбытии эшелонов, билеты на Москву вымаливают. Но нас он из виду не выпускает. Стоим. За спиной конвоир с винтовкой. - За последние дни в район две группы диверсантов немцами были заброшены. Выловили, да видно не всех. - Передать их в СМЕРШ и все дела! - весело советует молодой лейтенантик, видать, помощник майора. - Больно ты швыдкий! - Комендант закуривает, кашляет. - Кто может все это подтвердить? - Майор кивает на наши комсомольские и ученические. Мы даем московские телефоны родителей. В Москву?! - Это ойкает лейтенантик. - Тут в горвоенкомат Каширы не дозвонишься. Чего возиться с этими хмырями? Явно, что контрики. Завести в овраг - и в расход. - Молчать! - Майор позеленел, еле выдохнул одно это слово. И потом нам: - Разберемся. - И конвоиру: - На гарнизонную их гауптвахту. - Но там нас не приняли, все камеры забиты дезертирами и самострелами. Переправили в КПЗ. Ворюги, мешочники, барыги. Кто в карты дуется, кто байки травит, кто вшей бьет. С меня двое хотели стянуть пальто. Колька своим пудовым кулаком так одного звезданул, водой отливали. Один дед, его в камере уважали, много денег у него, пустил нас на свои нары, дал по куску хлеба и по картофелине (портфели наши отобрали конвоиры). А ночью стал к нам приставать. - Я, говорит, на зоне к мальчикам привык, слаще любой раскрасавицы. - Ушли мы в единственный свободный угол, так возле параши на полу до утра и просидели. Один урка нам ночью рассказал шепотком, что этот гад-старичок пришлёпал в Каширу, чтобы немца с хлебом-солью встретить. Он из бывших, купец первой гильдии здесь был. Кто-то из жителей его опознал. Замели. Выясняют. В лагеря он две ходки до войны имел. Днем все-таки приезжал подполковник из СМЕРШ, нас с Колькой допрашивал. На незнании Москвы нас хотел поймать, нас, замоскворецких огольцов! Все равно не поверил. - Еще троих диверсантов арестовали. Сознались - их было пятеро. Где двое? Приметы не сходятся. Но приметы можно изменить. Театр. - Для кого театр, а для нас с Колькой небо с овчинку кажется уже второй день. Ночью опять сидим у параши, греем друг друга. Спать не могу. Жалко себя. Вдруг часовой в дырку в двери кричит: - Которые прибегли немца воевать - на выход! - Ночью?! Испугался я теперь не на шутку. Ночью на прогулку не водят. Часовой в коридоре смеется: - Не бздите, пацаны! Отпускают вас на волю. - Приводят в кабинет. Свет слепит, тепло. Начальник тюрьмы и комендант станции улыбаются. - Мы тоже хотим на фронт, а нам приказывают здесь сидеть, - это майор. - Всяк сверчок знает свой шесток, - это начальник тюрьмы. - Вот, за вами приехали. Поворачиваюсь - папа! Что такое счастье? Любой школьник знает эту тему для сочинения. В тот момент для нас с Колькой это и было самым настоящим счастьем. Три часа мы тряслись в папиной эмке до Москвы. Перебивая друг друга рассказывали о нашем "великом походе". Мы сидели сзади, завернувшись в овчину. Тепло. Уютно. Многое казалось уже не таким мрачным, над чем-то мы даже сами подтрунивали. Папа слушал молча. Водитель Миша, раненный в грудь навылет и списанный вчистую, то и дело вскрикивал: - Ешь твою в корень! Ну, дает! Эх, молодцa! - Перед самой Москвой, за последним КПП, папа повернулся, сказал: - Хорошо то, что хорошо кончается. Майор сообщил - был момент, когда ваши жизни висели на волоске. Какой-то его лейтенант настрочил донос, что не в меру сердобольный майор пожалел не то диверсантов, не то дезертиров. Проезжал через город Мехлис. (Мы с Колькой о нем в первый раз услышали). Приказал - всех подозрительных к стенке, без суда и следствия. Гауптвахту враз очистили, а там более полусотни людей было. Слаба Богу, до тюрьмы не успели добраться.