Я запрокинул голову, чтобы не видеть его довольного лица, и подумал, что я смогу потерпеть. Но как долго? Обмочиться перед ним будет стоить тех же уязвлённых чувств, если не больше, если я сделаю это сейчас. Перед ним. К тому же, он снова разденет меня, напялит свою одежду…
Я долго не мог решиться. Задержал дыхание, и глаза заслезились. Я поджал нижнюю губу и попытался расслабиться.
Когда его рука крепче сдавила меня, я почувствовал, как пошли слёзы.
***
Яков искусно притворялся, был умственно недоразвитым или элементарно не понимал, какой характер носят его действия.
Мои размышления сходились на последнем варианте, и оттого моё положение не становилось лучше.
Когда я зарыдал со спущенными перед ним трусами, он чистосердечно не понимал, что происходит со мной. Он не рассматривал моё похищение, удержание в единственной комнате, свою чрезвычайную «заботу», как нечто ненормальное. Как раз таки наоборот – это было естественно. Спросил, почему плачу, чем он может заглушить мою печаль, на что я удушённо рассмеялся и сказал, что ничего не случилось, не пытаясь вырвать свою руку из его. Он гладил, намереваясь успокоить. Он намеревался сделать всё, чтобы мне жилось «хорошо», и навряд ли представлял, какие страдания приносит мне, считая, что я полностью разделяю его мнение.
Не могу не разделять.
Тем временем моё достоинство превратилось в мелкую крошку. Я был опустошён: настолько, что не мог двигаться. Яков развязывал мои руки и ноги, разминал их, чтобы мышцы не атрофировались. Тогда я мог прибегнуть к рисковым действиям ради спасения, но ничего не предпринимал. Принимал его «ухаживания» и не двигался. Не мог пошевелиться. Пальцы не сгибались. Руки и ноги казались удалёнными, не моими.
И я не знал, что делать.
Думал, что должен придумать план побега или привлечения людей извне.
Пока я глазел в окно, не появилось ни одного человека, к которому я мог бы воззвать – именно так. Я бы орал в молитвах, как помешанный, если бы увидел хоть кого-нибудь. Кроме Якова.
Я думал, что у меня есть возможность затеять драку, когда руки и ноги будут развязаны, но обходил этот вариант течением мыслей, не давал ему развернуться. У меня нет сил, чтобы ударить достаточно сильно. Я не знал, насколько быстра реакция Якова и как он поведёт себя после такого моего представления. Он может разозлиться, и моё положение «любимого» превратиться в «тот, кого надо наказать». Я не выдержу телесных увечий. Мне едва хватало сил, чтобы перетерпеть его «ласковые» издевательства. Ещё одну ношу я не потяну.
Раз у меня есть возможность выбраться, остаться живым, мне стоит ей воспользоваться и продумать все варианты.
Я раздумывал о том, что, если нападение не может быть произведено быстро, оно может быть медленным: например, удушение. Вскоре я избавился от этого варианта.
Яков спал со мной, прижимал меня к себе. Первые ночи я не смыкал глаз и плакал. Ни о чём не думал и лил слёзы. Я не понимал, что их подталкивает и почему они не прекращаются, и не обращал на них внимание, пока не втянул воздух сопливым носом, издав звук.
Яков тут же отреагировал, спрашивая, не случилось ли чего. Я замер, затаив дыхание, и сжал пальцы, вжимаясь в мокрую подушку. Мы лежали в темноте достаточно долго, и только мне, единственному нервному и загнанному в угол, не удавалось мирно погрузиться в сон.
Несмотря на то, какими влажными были мои глаза, они моментально высохли, как и слёзы на лице. В мыслях я тихо надеялся, что редкое слизкое дыхание оставалось неуслышанным или принималось нормальным для моего организма.
Яков, ничего не сказав больше, погладил меня по плечу и прижался сзади.
Его дыхание впивалось в шею. Прикосновение губ отняло усталость, поместив на её место напряжение.
Этот случай показал мне, что Яков обладал чутким сном или он предпочитал не спать и следить за мной.
В последнем я был менее уверен: с утра он всегда выглядел бодрым, был непомерно счастливым и брался за меня с энтузиазмом.
Несколько дней, пока я пытался отойти от произошедшего, я не обращал внимания на его лицо, будто не замечал вовсе, а, когда обратил, понял, что такого навряд ли заподозрят в том, что он творил: обычный.
У него были светлые, будто соломистые волосы, маленькие прищуренные глаза. Лицо бледное, не загорелое, а кожа казалась, даже с расстояния, тонкой: везде просвечивались вены. Их отчётливо было видно на руках: от кистей до локтей, на шее, около ключицы, на лице: вокруг глаз и на висках. Он был худым и высоким. В общих чертах производил впечатление щуплого деревенского мальчишки, которого, непонятно каким ветром, занесло в город: такие в поле выглядит натуральнее, чем в офисных зданиях.
Чем больше я изучал его лицо, тем более знакомым он мне казался. Будто уже встречался с ним. Видел. Но не представлял где, пока на глаза не попался белый пакет.
Ничего, подумал я, у всех дома пакеты… А потом присмотрелся, наклонил голову и заметил кусок оранжевого рисунка. Продуктовый около моего дома.
В голове словно произошло озарение: кассир. Это был Яков. Тогда он ещё спросил, всё ли у меня хорошо… Он работал там задолго до декабря. Он следил за мной задолго до зимы.
Всегда был рядом и именно тогда заговорил, решил узнать, как мне его «гостинцы».
Ненормальный.
Я думал, что, как в фильме, сниму напряжение истерическим смехом, да только выдавить из себя улыбку представлялось маловозможным.
Я ощутил, как на шее затянулась петля. Её медленно тянул на себя Яков. Каждым движением он натягивал верёвку и лишал меня способности дышать. Глотку перекрыло, а мысли накрыла мгла.
***
Еда, предлагаемая Яковом, вызывала сомнения. Поначалу я долго смотрел на тарелки, затем отказывался. Он начинал мельтешить: «Не ешь такое?», «Что тебе нравится?», «Я приготовлю другое». Я отказывался от всего. Он не унимался: «Плохо себя чувствуешь?», «Живот болит?».
Я чувствовал себя плохо, но не потому, что болел живот. Не потому, что болело тело, а потому что сгорало моё психическое здоровье.
Будто мне не хватало родителей, которые отправились в своё путешествие, так в моей жизни появился он – и всё испортил. Когда казалось, что я нахожусь, откровенно говоря, в жопе, он всё усугубил, и о прерывистом сне в пустой и тусклой квартире я могу только мечтать, вспоминая тревожными ночами, пока нахожусь в его объятиях и знаю, что любое моё неверное действие повлечёт ограничение остатков свободы.
Я был послушным насколько мог: без сопротивления, но с напряжением давал ему раздевать себя, принимал (с внутренним омерзением) все прикосновения, выслушивал все те истории, которые он рассказывал мне, надеясь получить в ответ от меня нечто подобное – ему главное было слышать меня, даже еде из чувства голода пришлось дать добро.
Не сразу, но я заметил, что все порции состояли из варёного, парного или тушёного. Тогда Яков с лучезарной улыбкой ответил, снова прочитав мои мысли, что беспокоился о моём питании и решил позволить моему желудку взять перерыв. Навряд ли он подозревал, что в мягких стенках желудка едва заживали язвенные раны от желчной непереносимости к нему.
К рассказам я не прислушивался, когда мог отвлечь себя, например, повторным изучением спальной комнаты. Его истории были наполнены светлыми детскими воспоминаниями о жизни у бабушки, которая была «чудеснейшим человеком» (лепетал он в счастливом бреду).
Я не верил. Ни слову.
Он был слишком счастливым, словно подменил воспоминания такими, какие было бы приятно вспоминать, какими можно было бы поделиться, какие бы поднимали настроение, а не совершали обратное.