Возможно, в его детстве всё на самом деле было ярко и солнечно, но про себя было приятнее думать, что там он страдал от отношения, которое сейчас предъявляет мне.
Хоть этим, зловредно, но я мог себя тешить, не замечая, как губы сложились в надменной усмешке, пока Яков не говорил, задорно и радостно: «Хоть теперь ты улыбаешься».
Если бы я мог раздобыть нож и освободиться, я бы, не раздумывая, засадил лезвие в один из блестящих глаз.
У Якова был взгляд одержимого фанатика.
========== 9. ==========
Продолжалось без малейших изменений, только моя выдержка почти иссякла. Мне было проще играть податливую куклу, чем задумываться о его действиях, которые по-прежнему носили заботливый и ласковый характер. Яков не позволял себе обязанностей больше родительских. А мог бы.
Мог воспользоваться моим телом для своего утешения, для проявления своей телесной «любви». Мог проводить исследования на живом человеке, разрезая и вскрывая, как поступал с животными. Я был в полном его распоряжении, но всё, что он делал, каждый день, как заведённый по минутам, ухаживал за мной, следил и не оставлял в покое – отравлял до самых клеток.
Его не волновали мои чувства. Его не трогало моё осуждение. Ему было безразлично, какие мысли крутятся каждый день в моей голове, а все они – о свободе, бывали о его кончине. Чтобы он не трогал меня. Не смотрел. Не думал обо мне и не произносил моего имени с беспричинным воодушевлением.
«Илья, как ты сегодня? Вкусно? Тебе понравилось? Что ты любишь? Какая еда тебе нравится больше всего? А ты смотрел?.. А ты читал?.. А ты знал?..» – его вопросы изрезали сердце.
Если бы не доброжелательная интонация, мирное выражение лица, готовность ожидать моего ответа до вечера, я бы давно сорвался – не смог бы удержать крика. Безумная ирония от похитителя – её не вынести. Наивный интерес полоумного влюблённого – стерпеть ещё мог. Потому что я врал, на каждый вопрос, который хоть немного уходил в моё личное. Мне было без разницы, что вчера я сказал одно, а сегодня – другое. Я не запоминал ни своих ответов, ни его россказней.
Я просто думал, как продержаться следующий день. Затем – как дожить до вечера и не уйти в беспамятство.
Я начал замечать, что потерял счёт времени. Моё внимание быстро соскальзывало с объектов. Память ослабла – я не помнил, что ел вчера (единственное, что изменялось в рационе), затем не мог вспомнить что и когда ел. Я задавал себе вопросы, чтобы сориентироваться во времени: что он давал мне сегодня? Это точно было сегодня? Или вчера? Это было в обед или утром? Какой по счёту приём пищи?
Эти вопросы делали хуже. Раньше они помогали мне оставаться в рассудке, сейчас – лишали его, потому что ответы на них, казалось бы, самые простые и пустяковые, я не мог найти – я на самом деле не помнил.
Я чувствовал, как теряю себя. Как снова схожу с ума. Как дома, когда думал, что он следит за мной (или на самом деле следил?).
В такие моменты я достигал своего пика – и срывался. Начинал кричать, забывая о том, что обещал Якову так не делать, рыдал и думал, что вот-вот потеряю себя окончательно и безвозвратно.
Яков приходил. Я, согнувшись, хрипом орал в простыню. Он не кричал в ответ, не наблюдал за моими мучениями, а садился рядом и обнимал, гладил по спине и приговаривал, словно читая молитву: «Не плачь. Всё будет хорошо. Кричать не нужно. Всё пройдёт». Я затихал, а сердце стремилось пробить грудь.
Он не отнял у меня возможность говорить. Вместо этого постарался успокоить.
Наверняка лишь для того, чтобы вновь и вновь наслаждаться моими лживыми историями, в которых я очень скупился на краски.
Крик и слёзы были не единственным способом показать моё состояние Якову.
Я сам не понял, что произошло и почему поступил так. За чередой вопросов, на которые я не мог найти ответы, мир ушёл из-под меня. Воздух затвердел, сердце перестало биться, а мысли закопошились как вши в волосах и начали пожирать самих себя.
Я ударился виском о стену. Я не старался, не прикладывал силу, но, возможно, именно из-за чистой инертности движения, удар получился сильным. На секунду он привёл меня в чувство, и я снова сделал это, ощущая, как воздух проливается в лёгкие. Мир потихоньку возвращался, и я – в него.
Яков показался в комнате с явным беспокойством. Схватил за плечи и отдёрнул от стены. Таким напуганным я увидел его впервые – он переживал. Принялся спрашивать, почему и зачем. Осмотрел место многократных ушибов. А я не чувствовал боли. Не чувствовал ничего, кроме размеренного пульса в правом виске, от которого шла сама моя жизнь.
Позже, когда я пришёл в себя и почувствовал то, чем на самом деле была боль, я восстановил воспоминания. Яков уходил, ненадолго, за бинтами и перекисью в другую комнату. В этой он ничего не держал. Тут ничего и не было: кровать, ёлка. Только для меня, который «ни в чём не нуждается».
Голова ныла всю ночь. Я шипел и всхлипывал. Всю ночь меня утешал Яков своей пластинкой, а под утро я согласился на обезболивающее.
***
Это было критично. И мыслить я начал так же.
Мне нужно убираться отсюда, как можно скорее, пока я не свихнулся и не откинул концы.
Главным было освободить руки и ноги. Что происходило, когда Яков занимался моей разминкой. Этот момент я запомнил – он отправной. Нужно сделать так, чтобы он не связал меня снова. Следующий шаг – сделать нечто такое, что заставит его покинуть комнату. После… я бегу.
Я прикинул, что, скорее всего, дверь будет закрыта, а где ключи от неё – я не представляю. Следовательно, мне нужно избавиться от Якова. Оглушить – этого хватит. Я выбегу в следующую комнату, схвачу что потяжелее и, не щадя себя, нанесу удар. Смогу.
***
День начался нелегко с самого утра: я не выспался (будто бы мог), но сонливость, она же усталость, пойдёт мне на руку.
Я не сопротивлялся сегодня, как и раньше. Старался быть более податливым, чтобы вернуть доверие, которого мог лишиться из-за пары-тройки срывов. Радовало то, что Якова они волновали, из-за них он не злился. Он не агрессировал на меня, и поэтому, относительно, моё физическое состояние оставалось удовлетворительным.
Я принял все процедуры без заминки, рассказывал о себе с заинтересованностью, пытался сблизиться с Яковом. Он вёл себя почти как обычно.
Тоже неплохо.
Перед ужином Яков разминал мои руки. Я состроил озадаченное лицо, нахмурил брови, присматриваясь к конечности, которой он касался, и периодично кидал на Якова взгляды. Он заметил и спросил:
— Что-то не так?
Я поёрзал и потупил взгляд в стену. Пожал плечами и, вздохнув, сказал:
— Не чувствую рук.
Я старался максимально не напрягать мышцы и быть расслабленным.
Яков с упорством помассировал мышцы, сделал пару сгибательных упражнений.
— Всё равно не чувствую. Так уже день третий. С ногами то же самое.
Он был ошарашен. Неужто не знал, что делать?
Я почти не скрыл собственного удивления.
— Можно, хотя бы сегодня, — мой голос задрожал, — ты не будешь связывать меня?
Яков впал в ступор. Он активно раздумывал над моими словами и, по всей видимости, искал варианты «против». Я не должен позволить ему отыскать их.
— Пожалуйста, Яков.
Он встрепенулся, щёки покраснели.
Я специально не обращался к нему по имени, потому что видел, какую реакцию оно вызывает.
Я был в шоке, как парень, который додумался похитить человека, раздевал его догола и трогал член как ни в чём не бывало, краснел от своего имени?
— Хотя бы до вечера, — умолял я. — После ужина можешь снова связать. — Я сбил его мысли. — Мне… страшно остаться без рук и ног, — прошептал я и опустил голову.