Я выпал из реальности. Я не думал о том, что могу сопротивляться. Любое напряжение вызывало мучительную острую боль под рёбрами и в животе, будто огромный клинок засадили в плоть, поэтому я безмолвно соглашался. Яков уже не спрашивал – я не мог ответить.
В бреду ко мне пришёл план, на который я тогда же и согласился. Всё, что нужно Якову, – я. Моё дружественное отношение. Мой голос, лопочущий радостные истории, мои глаза, которые смотрят на него. Моё тело, которое можно трогать где и как захочется. И всё это я мог дать.
Я решил, что дам ему это. В обмен на возвращение свободы.
Яков об этом не подозревал. Он поверил, что после сильнейшего шока мой мозг перезагрузился и наконец таки увидел в нём родственную душу, а не (кто знает, что он думал, когда я смотрел на него с презрением) постороннего человека.
Ему льстило внимание, в котором я обделял его, будучи с ногами.
Когда я видел его радостное лицо, в моей голове сладко пускал яд голос: «Пусть радуется ничтожество. Это – последняя радость в его жизни», и это меня приободряло. Я не опускал руки. Улыбался своим мыслям и не испытывал явного отвращения к Якову, который продолжал заниматься тем же, чем и раньше.
Не заходил дальше. Не пробовал. Похоже, и не думал.
К его обязанностям прибавился уход за моими ногами. За ранами на них. Он перебинтовывал, наносил мази, давал много таблеток. Мне было даже всё равно, знает он, что делает правильно или нет, есть у него медицинские познания или в сфере медицины он полный тюфяк. Если огрызки начнут воспаляться, это будет очередной стимул к раскрытию его чувства вины. Я заставлю его почувствовать. Не оставлю безнаказанным.
Когда я пришёл в себя, то увидел, что Яков отсёк стопы. Лёжа на полу, я думал, что он рубит по коленям.
Я долго сидел и пялился на обрубки.
Воспоминания возвращались. Топор снова вонзался в плоть, крошил кости. Яков замахивался и непринуждённо опускал оружие. Он впивался глубоко и отрубал. Хотел сделать всё быстро и менее болезненно, а я орал без чувств. Топор в моей крови. Капли крови на лице Якова.
Он взял мои стопы, как если бы собирался примерить туфли, и поцеловал в ещё горячую кожу.
Меня передёрнуло от вскрывшегося воспоминания. Ползучие гады захватили тело, бесчисленные мошки копошились под кожей.
***
Каждый день я встречал его улыбкой, рассказывал пустые истории о своей жизни, о том, какие у меня замечательные друзья и хорошие родители, что когда-нибудь я познакомлю их с Яковом (я шутил и флиртовал), делился с ним поддельными снами, старался быть ближе телом (и это вызывало смущение), принимал его и ненавидел.
Я никогда не думал, что по-настоящему возненавижу человека. Я считал, что это – чувство слабых, тех, кто не умеет прощать, тех, кто цепляется за обиды и не умеет отделять вымышленные представления от реально произошедших событий. Теперь я думаю, что это – чувство тех, в ком больше не осталось ничего другого. Оголённая ярость. Токсичное презрение. Нескончаемое желание навредить. Я отдался этому чувству, и оно кормило меня – только благодаря ему, я мог фальшиво улыбаться, рассказывать бредни и не испытывать очевидного отвращения к Якову, когда засыпал на его руках.
Только ради него я открывал глаза и помнил, кто я есть и чего хочу достичь.
Оно помогло мне настолько, что Яков согласился освободить руки. Не без сомнения, но верить мне он хотел сильнее.
На запястьях расплылись тёмно-фиолетовые гематомы. Такие же были на коленях и выше голеностопа.
В первый раз Яков оставил меня. Я не собирался предпринимать каких-либо действий. Нужно было убедить его в том, что я не причиню вреда голыми руками.
Я уселся, вытянув ноги, и смотрел на синяки. Казалось, они никогда не рассосутся – останутся вечным напоминанием о моих страданиях в четырёх стенах без глотка зимнего воздуха. Местами они виделись чёрными, и я спрашивал себя: «Сколько кровяных телец умерло под верёвками?».
Я не заметил, как отступил от ненависти и насмехательства, и остался без чувств. Я долго смотрел на руки, затем посмотрел на перемотанные обрубки ног. Пальцы сами потянулись и стянули бинты. Я не думал, когда трогал, ощупывал и вбивал себе, что произошло на самом деле. Только я был глух.
Я не думал и тогда, когда бередил раны. Срывал запёкшуюся кровь. Чесал ногтями и впивался в собственное мясо. Оно было холодным. Я пытался расковырять его, залезть глубже. Ответа не последовало. Я знал, что мне должно быть безумно больно, но не было. Сказывалась порция обезболивающего.
Я отнял пальцы.
Их покрывала моя кровь. Она текла по ладоням, запястьям. Она капала на ноги. Стекала с них.
Он в самом деле сделал это.
Я прижал влажные руки к лицу и провёл линии до подбородка. В голове не было ни одной мысли, но я ощущал себя безумным и пытался сдержать насильственную улыбку. Она не поддавалась контролю.
Я пришёл в себя, когда фарфор разбился о дерево. С ошарашенным видом Яков стоял у двери.
Вернулся объект ненависти. Вернулась и ненависть. Я расплылся в улыбке:
— Даже не знаю, что на меня нашло.
Я действительно не знал.
***
Больше я не позволял такому случаться. Таблетки теряли действие, и я ощущал боль – будто иглы вонзались в мясо и вращались внутри, цепляя остриём неповреждённые участки.
У Якова плохо получалось делать вид, будто его это не волновало. И это заинтересовало меня: значит, ему можно меня калечить, но, если я буду наносить себе вред, это будет не устраивать его – прекрасный повод для манипуляции. Главное, чтобы он не окончился отсечением рук. Они мне ещё пригодятся.
Чтобы отвлечь Якова от тучных мыслей (я на самом деле поддерживал его, чтобы заручиться доверием), я спрашивал его о всяком. Даже если он мне уже рассказывал об этом. Ему не составляло труда повторять.
Когда я спросил, не познакомит ли он меня со своими родителями или бабушкой, которую на словах так сильно любит и боготворит, он ответил, что никого в живых не осталось. Проронив пару сочувствующих фраз, я удержался от вопроса: «А не ты ли их убил?».
Иногда я был настолько поглощён диалогом и хождением по трясине своих и его воспоминаний, что не замечал, как перехожу границу:
— Знаешь, из-за полиции я не смог посмотреть, что было в пакете. В моей квартире. Расскажешь? — Я не заметил, как эти слова кокетливо вырвались из моего рта.
— Об этом, — Яков заметно воспрял духом, — там была голова собаки. Как символ будущего года.
— Надо же.
Ну и выродок.
Я крепко сжал зубы.
Как он может быть таким беспечным? Как он может не понимать своих действий? Если бы я так мог, давно бы положил на свою безопасность и возможность остаться в живых.
Точно полоумный.
— Яков, — попросил я, чтобы отвлечься от мыслей: из-за них я мог сойти с проложенной тропы, — можно обезболивающее?
— Ты ведь уже принимал сегодня, — нерешительно проговорил он. — Много.
Чтобы заглушить мою ненависть понадобится куда больше.
— Сильно болит, — пожаловался я, оглядываясь на ноги. — Пожалуйста, всего одну.
Он грузно вздохнул и кивнул. Надеюсь, из понимания того, что этой болью меня наполнил он.
Я сохранил улыбку, пока болтал ногами и ждал исполнения своей просьбы.
Яков сел со мной и протянул таблетку, во второй руке – стакан воды, но брать их я не собирался. На коленях подобрался к нему и открыл рот, высовывая язык. Даже для меня это была крайняя форма развращённого поведения. Но я был способен на неё.
Я поднял глаза на Якова, а мой язык коснулся его пальцев. Таблетка упала на пол. На его лице испуг. Он не шевелился. Когда я повёл языком по стороне пальца, он додумался одёрнуть руку.