Так он куда больше походил на настоящего себя.
Замечтавшись, я смягчился и улыбался.
Полицейский сидел на месте и недоумевал с моего поведения.
— Знаете, я жалею только о том, что не убил его, — честно поделился я.
Кто будет меня винить в самообороне? Да никто. К тому же, я – не убийца. Я даже ничего не отрезал ему…
— Вы осматривали дом? — спросил я.
— Да. Ничего, указывающего на другие возможные преступления, обнаружено не было. На топоре…
— В холодильнике. Морозилке? — перебил от нетерпения я.
— Ничего, кроме продуктов. Хотя была обнаружена замёрзшая кровь. Отправлена на анализы. Вы знаете, что там могло находиться?
— Навряд ли то, что могло бы указать на другие преступления, — засмеялся я.
Там были ноги. Яков бы не посмел от них избавиться. Неужто вернулся за ними и только потом сплавился по реке?
Безумный евнух.
***
На днях зашли Саня и Вера. Они заняли стулья по обе стороны от меня, как родители, но прогонять их я не собирался.
Они правильно делали, что не спрашивали, как я. Я бы только разозлился. Хотя вспыхивать на них было не из-за чего. С ними я не буду обращаться, как с родителями. Они достойны лучшего.
Я поспрашивал о школе, об учителях, о том, что случилось с миром, пока меня не было. Рассказывал Саня: смято, зажёвано. Я так же спрашивал у него.
Когда последние темы были высосаны из пальца, мы сидели в тишине.
Вера много вздыхала, но тихо – меня не раздражало. Она была зажата и далеко не сразу раскрылась, протянув с виноватым видом подарочный пакет.
Я принял его.
— Что с тобой? — спросил я, не понимая её эмоций.
Она спешно помотала головой, но потом решила ответить:
— Не лучшее время для подарков…
— Лучше поздно, чем никогда. — Эти слова я проверил на практике.
В пакете оказался шарф. Мягкий. Красный с белыми узорами.
— Сама связала?
Вера закивала.
Я не мог не просиять. Сколько сил она вложила в него? Сколько времени потратила? И какие же тёплые чувства вложила…
— Спасибо большое. Правда. — Я улыбнулся. — Я рад получить его от тебя лично.
Наконец-то в больнице меня посетила радость.
Вера покраснела.
— Ты не обольщайся, — завёлся Саня. — Она мне тоже связала. — Словно не хотел уступать. — И Толе тоже.
— Вы ходили к нему? Как он?
Ребята притихли.
— Ну, — по традиции заговорил Саня, — обморожение у него лёгкое было. — Он захрустел пальцами. — Уже всё в норме…
— Его головой о льдину ударили. — Я хотел услышать об этом. — Значит, с этим нет проблем?
Раз Саня начал мне загонять про обморожение…
— Э, — он прикусил губу, до сих пор сгибая пальцы, — осколок льда… при ударе попал в висок. Поэтому… левым ухом он почти не слышит. — Саня облизал губы и снова прикусил.
— Но с правым всё в порядке? — я попытался найти момент для выравнивания тона ситуации.
Ни Саня, ни Вера мою идею не поддержали.
— Как мне рассказала медсестра, — в голосе неожиданно зазвучал пугающий металл, — левый висок отвечает за… распознавание человеческой речи, — Саня говорил не своими словами, повторял услышанное. — А он был поражён. Толя слышит нас, но не понимает, — с трудом выдавил Саня.
В груди защемило.
Я притянул к себе шарф и без раздумий сжал его.
Я не мог вздохнуть. На сердце потяжелело. Кровать расплылась.
Если бы я не попросился к нему… если бы его тогда не было со мной, этого бы не случилось.
Молодец, Яков, на славу постарался.
Потекли слёзы. Я подтянул колени, опираясь на лодыжки, и уткнулся в шарф, стараясь не закричать.
Если бы не он… если бы не я… Если бы я знал, что всё приведёт к этому, я бы уехал в другой город, к бабке. Может быть, даже сообщил родителям… Но нет, я попросил его помощи, и он поплатился за неё, а ведь даже не был ни в чём виноват.
Вот же дрянь.
Саня крепко стиснул моё плечо. Вера не побоялась обнять.
Я скулил как ничтожество.
***
Когда я остался в палате один, то попросил, чтобы никого больше не пускали: будь то родители или полицейские.
Я обвязался шарфом, местами мокрым, и лёг на бок, иногда заглядывая в окно. Стояла пасмурная погода.
Я лежал. Иногда трогал шрамы на ногах, без желания раскрыть старые раны. Думал о Толе.
Пока я был у Якова, я даже не вспоминал о нём.
Толя поддерживал меня. Мы сблизились, я впервые ощутил настоящую связь с человеком. А когда оказался в критичной ситуации, напрочь забыл о нём, будто его никогда не существовало. Будто мы вместе не прожили неделю и не узнали друг друга лучше, чем за пару-тройку лет.
От себя отвратно.
Это мой худший новый год.
Подушка пропиталась новым слезами.
***
Через три дня я настоял на встрече с Толей. Чувствовал себя удовлетворительно. Я испытывал дикое желание показаться перед ним.
Если, я думал со страхом, он на самом деле не понимает человеческую речь, то, возможно, он не смог понять, если ему говорили, что я жив. Может быть, Саня и Вера изловчились и, улыбаясь, показали мою фотографию. Этого бы вполне хватило. Но это не означает, что мне лучше не показываться ему.
Толя лежал в другой больнице, поэтому мне пришлось заручиться поддержкой родителей.
Только из-за подобной услуги признавать их я не думал. Если бы мог, если бы знал как, сам бы отправился.
Отец отвёз на машине. Я смотрел на город, как на новый – что-то в нём изменилось. И дело не в количестве снега или исчезновении новогодних украшений. Что-то поменялось в его внутреннем устройстве.
Отец предлагал довести меня до палаты, но я отказался. Попробовал управлять коляской сам, получалось, но водил я ужасно.
Медсестра предложила помощь. Я отказался. Если мне жить с этим, будет плохо, если я не буду пользоваться моментом, чтобы накопить опыт.
Она провела меня до одиночной палаты. По пути встретилось несколько больных: один из них был стариком, тоже колясочником. При его виде я испытал восхищение и уважением одновременно с неприязнью и отвержением.
Я хотел ещё встать на ноги.
Медсестра постучалась и открыла дверь.
— При-вет, — с разрывом произнесла она, махая рукой. — К тебе друг, — медленно проговорила она, указывая на меня. — Давай, — кивнула мне.
Я схватился за колёса и глубоко вдохнул. Потребовалось несколько передышек, чтобы усмирить взыгравшееся сердце.
— Не бойся, — подтолкнула она.
Опустив голову, я прокрутил колёса и заехал в узкий проём. Дверь за мной тихо закрылась.
Я не решился поднимать глаза. Пальцы вцепились в резину. Меня снова затрясло.
Чтоб это всё.
До моих ушей донёсся осторожный вздох и невнятный слог.
Я аккуратно поднял глаза. Толя смотрел на меня.
Он выглядел плохо: похудел, оброс. Глаза, кажется, впали. Я медленно подъехал к нему. Под глазами кожа раздражена. Красная от слёз. Я пытался себе представить, что он перенёс, когда очнулся в больнице и ни слова не мог понять от людей, которые копошились вокруг него. Мало того, он не мог им ничего ответить: он не мог сказать то, что хотел. Каждый раз, каждая попытка приводила к тому, что он не имел возможности выразить свои мысли и страдал от этого.
Он не понимал людей, и люди не понимали его.
Его рука коснулась моей.
У меня на глазах стояли слёзы, но я улыбался – чтобы показать, как я рад его видеть.
Он тоже мне рад.
Но его глаза честно говорят, что прежними нам уже не стать.