Она дрожала.
Мне показалось, пакет шелохнулся. Я замер, прислушиваясь. Позади Толя. Больше никого: никто не спускался и не поднимался. Воображение разыгралось? Уж точно. Я попытался сглотнуть. Слюна не пошла. Рот пересох. Губы тоже. А я и не заметил.
Я усиленно моргнул, приводя себя в чувство, и навис над пакетом.
Две пары глаз, чёрных и красных, смотрело на меня.
========== 2. ==========
Я отступил, как старуха, прижимая руку к губам.
В пакете находилась голова козлёнка. То, что я принял за глаза, – место, откуда вырезали рога.
— Илья, — позвал Толя.
Я не отрывался от пакета. С него до сих пор стекала кровь. Меня била дрожь.
Толя положил руку на плечо, разворачивая к себе.
— Не надо, — сказал он и подошёл к пакету, заслоняя его телом от меня.
— Что «не надо»? — я слабо прошептал, выдавливая слова из глотки как остатки пасты из тюбика.
— Изводить себя.
Пусть и пытался, но Толя проигрывал чувствам, что накрывали нас обоих. Я решил последовать его совету. Отвёл глаза в угол. Пакет шелестел. Толя снял его с ручки, но не направился к мусоропроводу.
— Вызовем полицию? — спросил он.
— Зачем?
В моей голове сложилась цепочка: я несовершеннолетний, значит, полиции понадобятся родители, а их нет, следовательно, придётся звонить им, возвращать их сюда. Мать или отца – неважно кого. Ни её, ни его я видеть не желаю. Пусть отдыхают себе прекрасно со своими семьями.
«Ненавижу», — прозвучало в моей голове.
— Всё же это… не детская шалость. — Он повернулся ко мне – голос звучал отчётливо, хоть и трепетал от беспокойства. Он чувствовал себя не лучше моего – напуган как кролик перед хищной пастью.
— Откуда нам знать? — Я трясся. Мёртвые глаза животного до сих пор впивались в сознание. Круглые отметины на лбу прожигали на моём лице коросты. Я потёр кожу под шапкой. — Какие-нибудь ненормальные решили пошутить… — Я начал задыхаться. — Может быть, попросим твоего отца посмотреть? — Мой вопрос превратился в мольбу, а глаза питали надежду, когда я посмотрел на бледное лицо Толи.
Он выглядел крайне плохо: синяки углубились, глаза впали, губы дрожали, а на лице застыло отчаянное выражение. Он боялся сильнее меня, возможно, так же сильно, как и я, но всё равно вышел вперёд.
— Он сейчас занят, — ответил Толя и опустил глаза, снова уходя в раздумье. — Я… тогда я просто расскажу ему о случившимся, хорошо?
Наилучший вариант.
Несколько минут мы так и стояли: я у лестницы, Толя около моей двери с кровавым пакетом в руках. Молчание стало невыносимо даже для меня. Оно оказалось другим, не таким, где не нужны мои слова. Таким, где молчание вызвано тем, чего мы никак не ожидали увидеть.
Не должны были увидеть.
— Я быстро, — произнёс Толя и спустился по лестнице.
Я старался не посмотреть вслед, но ослушался самого себя, делая одно движение, замечая колыхание пакета и слыша его шуршание. Голова по-прежнему натягивала пакет, кровь застыла в воздухе и отпечаталась на белом целлофане. Толе было страшно, но он решился на героический подвиг ради меня.
Я развернулся к двери, около которой осталась лужа свежей крови. Не застывшей. Не потерявшей свой сочный цвет. Я громко сглотнул. Показалось, что звук отразился от стен.
Толя бегом вернулся – он так спешил, что запыхался, но краски к лицу не вернулись. Он помог вытереть кровь с порога. Отжимал тряпку, пока меня мутило от вида бледно-коричневой жидкости, стекающей по ванне. Кровь козлёнка, смешанная с грязью подъезда и мутной хлорированной водой, не уходила с тряпки. Толя снова и снова окунал её, выжимал. Кровь не кончалась. Она текла коричневой массой, исчезала в сливном отверстии, оседала каплями на стенках и хранила каждое моё брезгливое лицо. Я смотрел через силу. Толя работал с потом на лбу.
Мы не разделись, поэтому становилось жарко.
***
Я не мог заснуть. В глазах по-прежнему кровь. Тело окутывал холод. Я поднимался несколько раз, проверяя, закрыто ли окно в комнате. Ручка опущена ровно вниз. Рама не пропускала воздух. В комнате матери и на кухне окна тоже плотно закрыты. Не было ни малейшего сомнения, что квартира защищена от ветра. Но меня продолжало трясти. Я открывал окна и с хлопком закрывал, трогая рукой, не сквозит ли.
Не сквозило.
Ходя из комнаты в комнату, я не мог не проверить входную дверь, которая своим единственным глазом впивалась в меня, не упуская моих перемещений. Она закрыта на два замка и задвижку, которой до сегодня никто не пользовался.
Меня поглотила ледяная волна, когда дверной глазок потух. Через секунду он снова пропускал свет подъездной лампы. Кто-то прошёл мимо двери.
Я топтался на месте, успокаивая дыхание и сердцебиение. Пальцы на ногах промёрзли. Я не мог успокоиться. Шаг за шагом, растягивая страх, я подходил к двери и резко прислонился к глазку.
На площадке пусто. Только закрытые двери. Только остатки крови у лестницы. Только блеклый свет.
Я долго не мог отлипнуть от двери. Не моргая, наблюдал. Выжидал. Никто не попадался на глаза. Сердце затихло. Дышать через рот стало легче.
Из маминой комнаты я забрал одеяло. Обнимая синтепон, как любимую мягкую игрушку, я не сводил взгляда с немигающего ока в конце квартиры. Оно непоколебимо проводило меня до комнаты и скрылось за стеной.
Я закрыл дверь и лёг в постель, укрываясь одеялами. Как при болезни, подоткнул края со всех сторон, оставляя снаружи голову. До сих пор знобило. Пальцы на руках и ногах не согревались.
Утром я измерил температуру. Неизменные тридцать шесть и шесть
***
Морозь не отпускала. Впилась в кожу, не выводилась теплом.
В школе ребята не трогали. Они знали, что произошло. Толя рассказал.
Саня отнёсся к услышанному со всевозможным «не может быть!». Они сидели через две парты от меня, но я прекрасно слышал их перешёптывания. Старался отвлечь себя от видений, обхватив за локти, чтобы не молотило. Мало помогало.
У Веры на лице ярко выражался ужас. Они не хотели верить, но им пришлось принять ту правду, которую я и Толя увидели.
В столовой мы не разговаривали. Я не ел: не мог взять вилку, не мог открыть рот, не мог сосчитать прожилки в мясе. Я пытался унять озноб. Но всё, к чему мои старания приводили, это – лишнее напряжение мышц. Они натянулись и болели. Молочная кислота не щадила волокна.
Саня, Вера и Толя переглядывались, снова думали о своём. Так они беспокоились обо мне.
— Давайте не будем об этом, — первым сказал я, с усилием поднимая голову. — Может, кто баловался? — озвучил довод я, чтобы успокоить душу, как несколько дней назад.
Нет никаких доказательств, что дверь моей квартиры выбрали намеренно. Нудная привычка Толи строить из себя детектива в кои-то веке оправдала себя – такими незамысловатыми рассуждениями я мог оттеснить волнение, у которого нет основания.
У меня нет настолько фанатичных знакомых. Нет знакомых, чья фантазия позволила бы обезглавить животное и повесить его голову на дверь. Нет жестоких знакомых, способных на это. Мои знакомые – одноклассники, школьные приятели и дальние родственники. Никому из них я не насолил настолько, чтобы заслужить голову козлёнка. Без рогов – причина, по которой их вырезали, совершенно неясна.
С начала декабря я избегал общения со всеми, кроме Сани, Веры и Толи. Опять же, ни на кого, кроме них, я не мог вспылить в приступе обиды и сразу извиниться. Если рассматривать период до декабря – я не вижу причин, за которые можно покарать. Я не отбитый. Я социализированный. Я, мать его, активный гражданин, выступающий против насилия. Мой потолок – обложить матами, а это ещё довести надо.