Дядя Ник, обезоруженный отчими слезами, предложил ему стул, а Эдди в знак добрых намерений принес телефон. Настал момент некоторого замешательства, прежде чем все сообразили, что Бонани не может вот так просто снять трубку и хладнокровно высказать свое предложение. Было очевидно, что это дело потребует от него некоторой подготовки и займет какое-то время. Так что телефон смущенно вернулся на свое место на столике, а Бонани и его сыновья стали совещаться, как лучше убедить его жену и их мать, чтобы она переехала к нему, даже не заметив, что я стоял в дверях гостиной, недоумевая, кто же умер.
Было решено, что Бонани сначала напишет Мами письмо, где осторожно изложит свои намерения, после чего мои дядья позвонят Питеру на работу, чтобы ввести его в курс дела, и уже потом, дав Мами время справиться с первым потрясением, позвонят ей. В этой атмосфере сообщничества стали уговаривать Бонани немедленно садиться за письмо, чтобы подвергнуть его коллективному обсуждению, поправить и отшлифовать. Казалось, предложение его смутило, и он тактично его отклонил, заменив приемлемым компромиссом: он уединится в кабинете моего отца, напишет письмо, а затем отправит, никому не показывая. Моя мать, против своей воли вовлеченная в эти коллективные усилия, хоть и решительно воспротивилась плану Бонани, приготовила на ужин огромное блюдо спагетти. Отец подавал, Бонани сидел на почетном месте, а в конце трапезы дядья, которые прежде тщательно избегали обращаться к нему напрямую, уже величали его «папой» и вели себя как его дети. Они поспешили подытожить все важные семейные события за пятнадцать прошедших лет, и даже если он был более-менее осведомлен о большинстве из них, ему хватило такта никого не прерывать. Он вообще проявил тем вечером большой коммуникативный талант, стараясь держаться на втором плане – как раз настолько, чтобы быть всего-навсего отцом для каждого из своих сыновей. В конце трапезы послали Карно купить бутылку «Даго Ред».
Карно вернулся так быстро, что остальные заподозрили, что он бежал туда и обратно. С четырьмя фьясками калифорнийского кьянти, которые он принес, атмосфера в гостиной очень быстро стала веселой и шумной. Дядя Ник вновь, как и всегда, изобразил Ширли Темпл, а Карно упал в очаг, танцуя «Shuffle off to Buffalo» , прежде чем все успокоились настолько, чтобы радостно пуститься по гулким волнам старых воспоминаний: как Эдди потерялся под досками на Кони-Айленде, как они гнались через всю оконечность Манхэттена за Редо Шацем, который помочился в кепку Карно… Мне, опоздавшему на целое поколение, чтобы участвовать в этом сеансе, оставалось только молча хлопать глазами, словно зрителю без билета.
Когда третья фьяска опустела, мой отец поспешно покинул комнату и почти тотчас же вернулся с запыленным металлическим кларнетом, который валялся у нас на чердаке довольно давно, сколько я помнил. Он чуть не свернул себе шею, спускаясь бегом по лестнице. В тот вечер все делалось бегом, что было удивительно со стороны людей, которые обычно считали, что любое проявление торопливости вредит достоинству. Словно все боялись потерять даже секунду, словно одно-единственное потраченное впустую мгновение грозило испортить целый вечер.
Кларнет еще даже не был собран, как рысью прискакал Эдди, зажав мою детскую скрипку под мышкой и восхищенно ухмыляясь. Карно сбегал на кухню за кастрюлями, Джон обернул бумагой свою расческу, а Ник, чтобы не отставать от остальных, соорудил себе рупор из газеты. Бонани вооружился импровизированной дирижерской палочкой, и мои дядюшки дружно и с чувством исполнили увертюру из «Севильского цирюльника», а потом из «Вильгельма Телля» и «Гензеля и Гретель».
Эдди держал скрипку на коленях, как мандолину, царапая струны перьевой зубочисткой. Ник бросил свою трубу из газетного листа и завладел аккордеоном, который я принес из школы, пытаясь продеть руки в лямки, из-за чего клавиши оказались у него под носом. Этот аккордеон звучал ужасно фальшиво по сравнению с кларнетом, и после нескольких замечаний капельмейстера Ник в конце концов опять взялся за свою трубу, хотя ему не удалось выпутаться из сбруи, и инструмент так и болтался у него на шее до конца концерта, словно спасательный жилет. Неожиданно в самом разгаре музицирования Бонани, столь же навеселе, как и остальные, отложил салатную вилку, служившую ему палочкой, и жестом призвал всех к тишине.
– Мальчики, – начал он, – послушайте, что я вам скажу, а такое говорить отцу нелегко. Вы теперь большие, и для начала хочу вам сказать: все вы очень красивые, а это наполняет меня гордостью как отца.
Карно, весивший больше центнера при росте едва метр шестьдесят, перебил его:
– Верно, мы все теперь большие.
– Погоди минуточку, Карно, – сказал Бонани, – пожалуйста, позволь мне продолжить. Сами видите, вы теперь взрослые и наверняка сможете лучше понять, что произошло тогда, когда вы были маленькие. Я много чего наделал в своей жизни, кое о чем я сейчас жалею, а кое-что не сделал бы иначе, даже если бы мог. Может, таких вещей и немного, но они есть. Ладно, все вы мои сыновья, но нехорошо, когда отец рассказывает сыновьям о своих ошибках, так что я не стану говорить об этом снова. Я всего лишь хочу сказать, что не горжусь этими ошибками, вовсе нет. Ладно. Мы собрались здесь, потому что я знаю, как хочу прожить остаток своей жизни. Если я приехал сюда больше года назад – вы этого не знали, но я все это время был здесь, – то потому, что я уже тогда решил, что хочу сделать, и взялся за эту работу на военной базе, потому что уже это знал. Никто из вас не видел мой дом, но у меня хорошая работа, и я могу за него платить без проблем. В общем, мне пятьдесят восемь лет, может, я вам кажусь старым, но сам я не чувствую себя таким уж старым и хочу прожить хорошую жизнь. Видите ли, я сделал вашей матери много дурного, вам это известно, но это потому, что я не знал, какая она достойная женщина, и не забывайте, что мы прожили вместе пятнадцать лет. Конечно, я не был верующим. Я не хожу в церковь и вас никогда не заставлял туда ходить, когда вы были детьми, это, быть может, нехорошо, но это так. Так что я не буду вам рассказывать, что браки, которые заключают в церкви, должны длиться всю жизнь. Я и сам так чувствую и для этого не нуждаюсь в церкви. Вот. Я хочу попросить Мами переехать ко мне, чтобы искупить зло, которое я сделал. Может, по мне и не видно, но, как я сказал, мне уже пятьдесят восемь, и я хочу провести остаток жизни, чтобы искупить свою вину, потому что это все, что мне остается. Но ведь это же ради Мами? Не забывайте, что я думаю о вашей матери. Этот дом очень хороший, и тут климат лучше, чем в Нью-Йорке, я это чувствую в своем возрасте. И знаете, между домом и квартирой большая разница. У Мами никогда не было своего дома, а этот ей понравится, я вам точно говорю. Я приехал вас всех повидать, потому что подумал: Мами наверняка захотела бы, чтобы вы были в курсе. И может, эта идея вам даже понравится, ну, вы понимаете, что я хочу сказать. Знаете, для нее лучше уж я, чем кто-то другой, верно? Тем более что я сделаю все, чтобы искупить свою вину…