— Не трогай! Что творишь?! Платье все в смоле сейчас будет!
Нила уже совсем взрослая — ни шишки, ни смола ей не интересны. Она успела стащить один елочный пряник, когда думала, что никто не видит.
Блюд на столе прибывает. Нинель хочет показать родне весь блеск роскошной жизни. Она намерена потрясти их всех рассказом о губернаторском бале. Горечь разочарования все еще сильна, но никто об этом не узнает, и стерва-сноха будет грызть пальцы от злости. Пусть все увидят, как Нинель поднялась! С какими господами дружбу водит! Пусть содрогнется от зависти их маленькая улочка на окраине!
Пока мачеха ушла на кухню, Юна набрала ложку малинового варенья, посмотрела, как переливается на свету, меняя оттенок, густая алая масса с зеленоватыми точками семечек, слизнула языком. Ничего так. Можно даже сказать, что вкусно. Но ботинок все-равно лучше, даже на вкус.
Со стороны входа раздался стук.
— Юна, открой! Все-равно сидишь, за целый день и пальцем не шевельнула, хоть бы помогла! — буркнула Нила зло. Когда Юна начала работать наравне с отцом в мастерской, было условлено, что она освобождается от хлопот по домашнему хозяйству. В Ниле это вызывало зависть, в мачехе злость, и обе любили кричать «Ты ничего не делаешь, только жрешь!» Обыкновенно Юна подобного не терпела, но сейчас спорить боялась — чего доброго, опять от жизни тошнить начнет. Покорно поплелась открывать.
За дверью оказалась вдова Лапив.
— Ботиночки...
— Сейчас...
В мастерской прижала оба ботинка к сердцу. Эта безжалостная женщина в рваной шали пришла, чтобы отнять у утопающего его соломинку.
В последний раз рассмотрела каждый шовчик. Погрузила руки в тепло овечьего меха внутри. Понюхала, покусала. Неохотно уронила внутрь по монетке.
— Берегите их! — сказала торжественно госпоже Лапив, вручая. Нинель уже успела прогнать вдову с порога, и та, нетерпеливо прохаживаясь, выглядывала на Юну из-за угла.
— Бессовестная! В такой день так ругаться... Был бы мой жив, разве ж я бы стала так... в такой день попрошайничать... Эх...
В Юне проснулось что-то от прежней, вчерашней.
— Подождите...
Она стащила с елки еще один пряник, со стола — яблоко и два пирожка:
— Ну, с наступающим!
Дом без ботиночек пуст и опасен. В качестве заменителя ботиночек Юна схватила кошку и спряталась в своей комнате.
На улице давно стемнело, но горели огни в соседских окнах, светилось розовое небо и белый покров крыш. Падал крупный, пушистый снег.
Жизнь стремительно возвращала краски. Впервые за день Юна почувствовала голод. Ныли исколотые пальцы, недовольно мяукала кошка.
И впервые за последние несколько дней Юна с уверенностью могла сказать:
— Я буду жить!
Будто надгробная плита свалилась с плеч. Даже если белая бабочка прилетит вновь, Юна больше не отступит, не поддастся безволию. Она теперь точно знает, что у этого яда есть противоядие. Дамоклов меч всей ее жизни утратил кошмарные зазубрины неотвратимости, превратившись просто в очередную досадную помеху, и радость нежданной, но блистательной победы кружила голову.
13
Юна не любила мачехину родню. Нинелин брат-мясник, огромный и толстый, как она сама, напивался, отпускал грубые шутки, задирал отца и однажды даже начал приставать к Юне. Единственная дочь мясника походила на Нилу, как сестра-близнец. Его жена, тихая худая женщина, боялась мужа и всегда ему поддакивала. Она нашла способ укротить домашнего тирана — как только он начинал нападать на жену, хитрая женщина тут же отпускала какое-то замечание, рассказывала сплетню или даже сама выдумывала клевету, только бы науськать мужа на кого-то другого. Таким образом Нинелиного брата в любом обществе окружали враги, а жена была единственным союзником. На прошлом семейном застолье здоровяк хотел побить Юниного отца, но сам был жестоко поколочен родной сестрой и племянницей.
Сегодня Юна даже боялась садиться с ними за один стол. Чувствовала, как хрупко все-таки ее душевное равновесие, что она еще только выздоравливающий человек — даже руки дрожали от слабости, громкие звуки пугали, голова ныла и кружилась. Вспоминания о пережитых после визита бабочки ощущений бросали в панику, возвращали тоску. Не вспоминать — новое правило ее жизни.
Но если она откажется обедать со всеми — скандал неизбежен. Юна переоделась в белое шерстяное платье, гладко зачесала назад и скрутила в ракушку волосы, влезла в бежевые летние туфельки на каблучке. Покрутилась перед зеркалом, почему-то думая о василиске. Если они никогда в жизни больше не встретятся — это, наверное, хорошо. После случившегося Юна вдруг начала очень ценить свою жизнь.
Да и о ценности чужой девушка никогда не забывала. Отдать любовь человеку, на чьих руках сотни, а может, тысячи смертей — преступление перед теми, погибшими.
Бальное платье висело в шкафу, по нему еще ползали разноцветные огоньги, но уже тусклые, призрачные. Юна погладила шелк. Красота всегда мимолетна... Но о грустном ей думать сейчас нельзя. Душевное здоровье хрупко.
Внизу, в столовой, она же гостиная, Нинель торжественно водрузила в центр стола фаршированного яблоками гуся, щедро расставила между блюдами свечи, украсила стол еловым букетом. Поверх темно-красного платья, видевшего губернаторский прием, на мачехе красовался свежий, густо накрахмаленный передник, туфельки были те самые Юниного авторства, вчера едва не разломанные. Лира и Нила тоже вырядились во вчерашние платья, Нила размазала остатки карминовой помады по лицу.
— Хоть бы одну тарелку принести помогла! Целый день и пальцем не шевельнула!— зарычала Нинель на падчерицу, едва та вошла.
Юна ушла на кухню и вернулась с тарелкой:
— Вы довольны?
Мачеха аж зашипела от злости, как кошка, которой наступили на хвост, и уже готовилась разразиться долгой гневной тирадой, как тут под окнами раздались вопли Нинелиного брата:
— Эй, вы там, открывайте, родичи дорогие!
Первые минуты семейных встреч всегда очень милы. Все обнимаются, целуются, даже Юну в суматохе два раза обняли. Нинелин брат торжественно вручал подарки: колбасу Нинель на шею, как ожерелье, свиной окорок Ниле вместо букета. Лире достался невинноубиенный цыпленок, Юне — кукиш. Злопамятный мясник не забыл разбитую о его голову вазу и громадную шишку на лбу, которую он потом не знал, как обьяснить родичам, краснел и мялся.
— А где хозяин? — спросил задиристо.
— А, — махнула Нинель рукой безнадежно. — С обеда в доме не видела. Небось пьянствует с дружками, с поганью подзаборной... Ох, горе мне, братец, в этом доме...
— Ты смотри! Ты смотри, сестра! Одно слово мне скажи, и я твоему Амвосию! Я этого твоего муженька одним ударом по цыплячьей шее!
— Да что он... Другое у меня горе... Как дочку ее растила, как свою, видит Творец, ничего не жалела, да чтоб я ей когда куска хлеба не додала... Как своим, так и ей, все поровну... И что толку? Где благодарность?
— Юна? — глянул злобно искоса на девушку.
— А кто ж... Ужасно, сил моих уже нет... Такое баламутит, житья из-за нее никакого и дома нет, и с самой губернаторшей меня чуть не поссорила... Ой, доведет она меня до могилы...
Но тут вернулся отец и мачеха временно отложила сетования в адрес Юны, переключившись на новую жертву:
— Ах ты пьянь бессовестная подзаборная!
— Я трезв! Не позорь меня перед родичами! — возмутился отец. Юна наметаным глазом определила, что он все-таки рюмашку опрокинул, но не больше одной и давно.
— Я Дед Мороз и я подарки вам принес!
— Кстати! — спохватилась Нинель. — Забыли у порога подарки Морозу оставить! Нила, Лира. выносите!
Сестры побежали за пряниками, яблоками, Нинель вынесла блюдечко с медом, разложили все у порога, Лира еще самодельной мишурой улыбку вокруг угощений сложила. Дедушку Мороза в их краях издавна уважали. Веками зима спасала людей от наступления Леса, замораживала его злые чары. С первым снегом выходили в бой дровосеки, рубили, жгли, выкорчевывали с корнем. Весной на освобожденных землях распахивали поля, окапывались от Леса водоемами. Летом зеленый монстр шел в наступление. И так было до Зеленой войны, когда укрощенный, изорванный смертными магами Лес признал поражение и отступил на восток материка, отдав большую его часть в безраздельное людское владение.