Робочка написал приглашение:
«Неожиданно выяснилось, что в воскресенье, 20 июня 1982 года, мне исполняется ровно 50 лет.
Чтобы как-то осмыслить и обсудить в кругу друзей этот удивительный факт, прошу Вас именно в этот день прийти к 5 часам в ресторан “Узбекистан”.
Я там буду обязательно!
Хотя бы для того, чтобы поприветствовать лично Вас! Обнимаю, Роберт Рождественский».
И снова думы о подарке, беготня по всем антикварным в поисках старинных книг о Москве или древних карт Роберту в подарок, обзвон спекулянтов в надежде на покупку вечных тепленьких перчаток или шарфиков (которые постоянно терялись), и почти невозможное – найти по связям любимый Робочкин аромат Eausauvage или, что было бы вообще на грани фантастики, модный кожаный пиджак. Хотя на такие богатырские размеры об этом не могло быть и речи.
Как и водится, остановились на книге. Хорошие книги искали по букинистам, раздавали им заказы, и когда определенная книженция обнаруживалась, иногда даже месяцы спустя, сразу звенел звонок: давайте назначим встречу, товар на руках. Каким-то чудом, да и с большой долей опасности – многие авторы были под запретом – удалось раздобыть одну из самых редких книг Марины Цветаевой, которые на антикварном рынке практически не встречались, а просто хранились в некоторых семьях, спрятанные от посторонних глаз. Это был ее первый поэтический сборник, вышедший в эмиграции, и одна из пятнадцати ее прижизненных книг. Кто-то из уезжантов решил перед отъездом продать книгу «Разлука», где, помимо «стихов, которые трудно писать и немыслимо читать», была опубликована поэма «На красном коне», посвященная мужу Сергею Эфрону. Такой книжки в библиотеке Крещенских точно не было, они вообще во всем Советском Союзе были наперечет, никто о них не распространялся, опасались, что спокойно могут и посадить просто за владение ею. Этот берлинский сборник, как нашептал Алене один знакомый проверенный букинист, содержался в основном в спецхранах как «эмигрантский» или «белогвардейский» по специальным главлитовским приказам и распоряжениям на протяжении долгих лет, точнее, десятилетий. На нем, таком раритетном издании и остановились, сделав из этой покупки страшную тайну и обернув книжечку для спокойствия газетой «Вечерняя Москва». Подарок был готов.
А так подпольных самиздатовских книжек и переводов ходило много, да и не только переводов, а доморощенных изданий советской поэзии тоже. Цветаеву официально не печатали, иногда только по стихотворению в сборниках, очень скудно, достать было невозможно; ни Гумилева, ни Мандельштама, ни Олейникова, ни Хармса, да почти никого из любимых Катей поэтов Серебряного века или обэриутов в книжных не продавалось. По какой-то причине это серебряно-золотое время оказалось фактически под запретом. В школе из начала двадцатого века проходили в основном Горького да Маяковского с Есениным, досконально, из урока в урок – все эти белые березки, широкие штанины, опавшие клены, люди-пароходы и, главное, буревестник, который гордо реет и который предвестник революции. И почти все. Сидел в Главлите какой-то очень важный дядя, да, скорей всего, важный там был не один, а все, вот такие под микроскопом и вычитывали каждое слово, каждое предложение, докапывались до скрытых смыслов и дотошно выискивали завуалированные намеки на вольнодумство. Так и пустили под нож всех великих. Но люди исхитрились и все-таки придумали способ не отставать от жизни и продолжать интеллектуально развиваться. Вот и стали пачками перепечатывать забракованных цензурой авторов, а затем перепечатки эти пускали по рукам. Так в домашних библиотеках появлялись самиздатовские брошюрки со стихами Цветаевой, романами Булгакова, Пастернака, Кафки и даже Оруэлла. А сколько таких самодельных книжечек стояло на полках в библиотеке у Крещенского! Да и у всех друзей их тоже хватало с лихвой.
Но мало-помалу что-то стало сдвигаться, о поэтах этих заговорили в открытую, начали их обсуждать и даже печатать некоторые стихотворения великих в толстых журналах. Мало того, их стали петь – и Ахматову, и Пастернака, и ту же Цветаеву, да и сама Пугачева написала музыку к мандельштамовскому «Петербургу», переделав в женский вариант, переиначив зачем-то слова, чем вызвала долгие споры и обсуждения среди обывателей – зачем покусилась, имеет ли право… Авторский текст был куда сильнее…