– Викто́р Васильич! Давайте споем! – увещевала она партнера, но тот лишь складывал губки дудочкой и с силой пытался что-то выдудеть, явно не тирольское.
Таким прекрасным пьяным концертом и почти закончился юбилей. Почти, потому что предстояло спустя неделю гулять с начальством, писательским и партийным. Прошло это, конечно, совсем по-другому – ни тебе песен-танцев, ни веселых поздравлений, только долгий обмен с каждым нудными официальными любезностями, натруженными улыбками и длинным тостами. Единственным лучом света на этом почти что партийном заседании был Аркадий Райкин, который не смог приехать на первый день рождения и сильно скрасил второй, официальный.
И вот, наконец, вернувшись окончательно домой после всеобщего многодневного ликования, Крещенские вздохнули с облегчением, сбросив с себя тяжкое юбилейное бремя. Жизнь пошла по будничному плану, войдя в привычную колею.
Единственное, Катя не знала, что ей делать с двумя большими куклами, которые подарили ей на отцовский юбилей с намеком, мол, пора уже понянькаться, давно пора. Смотреть на них было противно, она и отдала их сестре, которая и сама уже выросла из кукольного возраста. Но ничего, сестра всегда знала, что кому пристроить.
Плюсы и минусы
Катя все ныла и ныла по поводу работы, уж насколько это было скучно и безнадежно – не передать словами, хотя где-то в глубине жила надежда, что долго такое продолжаться не может, что должны вмешаться внешние или даже божественные силы и мягким, мирным и каким-нибудь разумным способом остановить Катины страдания! От жизни надо получать удовольствие, иначе она теряет смысл, говорила Лидка, и Катя была полностью с ней согласна. Хотя, что греха таить, несколько плюсов в работе на Гостелерадио все-таки было – неплохая зарплата (сто семьдесят рублей), нормальный рабочий режим (встать чуть свет и пойти на службу – это не в постели до полудня валяться) и самое главное удобство – прекрасная столовка и радийная кулинария, где можно было купить шикарные продукты и любые дефицитные полуфабрикаты, которые в городских магазинах практически никогда не встречались – киевские котлеты, готовые салаты, утиные тушки и даже куски хорошего мяса! Не суповой набор, заметьте, не обрезки какие-нибудь с пикантной тухлинкой, а солидные такие куски мясного мяса, вполне качественные, которые можно было пустить на что угодно. А в столовой – ну радость да и только – и тебе угорь, и красная икра на крутом яичке, и салат весенний, и осенний, и летний с зимним, и – о чудо! – яркие свежие болгарские перцы, и суп-гуляш в горшочке из настоящей печки, и разнообразные ресторанные порционные блюда по рубль десять, и простые столовские по сорок копеек! Ну и кисель, конечно, как без киселя, и самое милое – с розочкой из взбитых сливок. Все что душе угодно! В общем, готовить дома было совсем не обязательно! Да еще и кондитерская своя – какие пирожные там продавались! Выбор был велик, но Катя больше всего любила шоколадные эклеры – пухлые, без пустот и провалов, полные крема, лоснящиеся глазурью и солидные такие, длинные, уходящие за горизонт. Такие в один присест и не съешь.
Вот они, плюсы, ладно, но как было смириться с самой работой в этом теткином коллективе? Вернее, почти с отсутствием этой работы. После института у нее были надежды на что-то грандиозное в будущем и на то, что да, на Катю теперь вся надежда – и у семьи, и у страны, и она применит все свои знания, чтобы сделать мир лучше, краше и добрее. Ну и всякое такое. Когда ее устроили на Гостелерадио, она прямо-таки светилась от счастья – и телевидение, и радио считались самыми прогрессивными отраслями журналистики. И к чему все это привело… Вечные бабские дрязги, постоянные выяснения отношений, дурацкие кланы, прямо как в школе, косые взгляды и самое страшное – пресная неинтересная работа сопровождали ее день изо дня.
Единственное, что спасало, – так это выдвижной ящик в старом обшарпанном деревянном столе, за которым она сидела. В нем лежал большой англо-русский словарь и последний роман Сидни Шелдона «Ярость ангелов». Катя читала все его книги, но именно эта почему-то навела ее на мысль, что нужно бы перевести ее на русский. Этим-то она и занималась почти весь рабочий день. С заданием, которое ей начальница давала, она справлялась за полчаса-час, а все оставшееся время с упоением вгрызалась в перевод – какое это было новое прекрасное ощущение!
Одним из главных поставщиков такого замечательного чтива был композитор Никита Богослов, который обожал детективы. Когда за границей выходил чей-нибудь свежий роман – Стивена Кинга или Джеймса Хедли Чейза, ему об этом сразу же сообщали друзья из Парижа, а потом какими-то тайными путями переправляли книжку в Москву. Здесь он отдавал ее на перевод прикормленному студенту из иняза. Тот переводил роман, записывая вручную – тщательно и с приличным усилием, в смысле нажимом, писал текст шариковой ручкой на газетной бумаге под копирку, в результате чего отчетливо выходило целых три копии. Пишущей машинкой он пользоваться не умел, а жаль, сетовал Богослов, иначе могло бы получиться все пять. Потом студент сам сшивал листки сапожной иглой и отдавал готовую брошюрку заказчику, получая за это целых двадцать пять рублей гонорара. Две копии Богослов оставлял себе, а сама книжка и одна русская версия чаще всего доставались Крещенским. Девочке, как говорил Никита, уж если она учит язык, нужно читать книги в оригинале. Книг привозили много, переводить все студент не успевал. Да и выбор перевода был по большей части в пользу Чейза и Кинга, а Сидни Шелдона Богослов считал слишком уж женским чтивом – легким, невдумчивым, практически однодневным. Он не слишком его жаловал, передавая книжки, не читая, сразу Кате.