– Ты мне все-таки объясни по-человечески, что происходит. Если все в порядке, то в чем причина, что она никак не может забеременеть?
Бок на том конце провода на минуту задумался.
– Видимо, стресс тогда был слишком сильный, взрослая женщина, не знаю, как бы справилась, а Катюха наша девчонкой совсем была. Мы все так по-детски открыты и не защищены перед бедой. Вот и она теперь на паузе стоит, задержалась немного со своей этой функцией. Физиологически все в полном порядке, а вот мозги, скорей всего, заклинило. Подсознательно, не явно, поскольку эти два таких разных события тогда совпали. Мозг и не решается теперь повторять беременность, чтобы инстинктивно не попасть в похожую ситуацию, – Бок старался попроще объяснить Алене этот странный «диагноз». – Мне так кажется.
– И сколько это состояние паузы может продлиться? – Алена была явно расстроена. Она снова закурила, яростно затягиваясь дымом, словно именно дым был воздухом, а его ей не хватало.
– Аллочка, ну кто ж это знает? – Бок не любил давать неопределенные ответы, не привык к такому, все должно быть четко, ясно и по существу. А тут с ясностью было туговато. – Хотя бы уже спокойно, что ни воспалений, ни спаек, ни каких-то аномалий нет, УЗИ в норме, анализы хорошие. Так что пусть живет, работает и наслаждается жизнью – вот мое лечение. И да – не предохраняется! Что еще можно посоветовать? Уверен, что все будет хорошо!
– Ну, наверное, Володя за всю свою карьеру всякого навидался! – теперь уже Лида пыталась успокоить дочь. – Аллусенька, зачем думать о плохом? Мы станем волноваться, Катюля это почувствует, и тогда уж точно пауза эта затянется. Все! Перестань! Никакой трагедии! Девчонке всего двадцать пять, а ты ее уже в бесплодные записала! Не каркай! Все будет! Я обещаю!
Первый перевод
Снулые радийные будни все затягивали и затягивали, Кате казалось, что это уже беспросветно, на всю жизнь. Дома она ныла понемножку, жаловалась, что невыносимо скучно, но все в один голос отвечали одно и то же: подожди. Но ей казалось, что жизнь бежит мимо, именно бежит, а сама она стоит на месте, даже не стоит, а вязнет и никакого просвета не предвидится. Ее рвение на работе никому не было нужно, захватывающие смелые диалоги отвергались, новые современные темы интереса не вызывали, да и раньше положенного срока работу сдавать было нельзя – только в четко указанное в графике время. Время на работе тянулось бесконечно долго. Катя переводила книжки одну за другой, даря их композитору Богослову просто так, из благодарности, что снабжает ее свежими романами ставших любимыми писателей. Однажды Богослов предложил неожиданное:
– А давай я договорюсь в одном издательстве, чтобы твой перевод почитали! Есть у меня один знакомый, который общается с главным редактором. Уверен, что он не откажет! Ведь ты столько всего уже перевела. Я читаю – мне нравится! Прямо нравится по-настоящему, ничего не раздражает, все просто, понятно и по существу. Подумай, что ты им туда понесешь.
Катя долго думать не стала, выбор у нее был небольшой – несколько переводов любимого Сидни Шелдона и все, что тут выбирать-то? Но на всякий случай посоветовалась с Феликсом, который, помимо того что был их другом, считался еще и прекрасным переводчиком с английского. Прочитал быстро, сделал пару поправок, но перевод в целом его очень даже порадовал.
– Можешь, старуха! Можешь! – похвалил он. – Прекрасный слог! Спокойно отдавай! Дураки будут, если не возьмут! – подытожил он, и Катя с легким сердцем взяла последнюю рукопись, отдала машинистке на размножение и пошла по указанному адресу.
Ее удостоил чести сам главный редактор. Кабинет был просторный, овальный, выходящий эркером на шумное Садовое кольцо. Сам начальник шумным не был, наоборот, был каким-то великосветским, плавным, вальяжным и все время многозначительно улыбался, поправляя шейный платок – видно было, что ему в нем жарко и неудобно, но это своеобразная начальственная форма, иначе чем он тогда будет отличаться от простых редакторов? Его убедительный возраст убеждал всех, кроме него самого, – он изо всех сил молодился. Он пытался красиво встать и натужно сохранял некую нарочитую прилежность в позе. Говорил смачно и немножечко картаво, подчеркивая эту свою картавость и пытаясь ее всячески офранцузить, добавляя в речь французские словечки. Но француз из него был так себе.
– Ну-с, ma chérie, – по-врачебному сказал он, – чем вы нас сегодня пор-р-радуете? – и посмотрел на нее умными, но совершенно холодными глазами.