Немедленно захотелось пойти и подрочить. А еще — зайти в ту комнату, когда в ней никого не будет, и все рассмотреть. Как они это делают? У них есть специальные приспособления? Как они договариваются? Как вообще пришли к этому? Наверное, Грен осознает, что ему нравится, а Туу-Тикки и не против. И ей тоже нравится. И так, и эдак. И чтобы ей, и чтобы она.
Идеальная пара.
А в комнату зайти не получится — биометрический замок. Код и еще отпечаток пальца. Причем замок «немой», без звукового сигнала. Умно — в доме же все время дети, а дети любопытны. Похоже, Грен и Туу-Тикки осознают еще и тот факт, что дети наблюдательны и умны. Кстати, на дверях второй спальни замка нет.
Баки задумался, а хотел бы он так? Чтобы жена понимала вот до такой степени? И решил, что не хотел бы. Он себя знал достаточно хорошо, чтобы признаться: на женщину у него не встанет. А если нет — то не стоит и обманывать ожидания.
Он спустился на первый этаж. Там играла музыка — виолончели и рояль, что-то быстрое и задорное. Мебель была отодвинута к стенам, а Алька танцевал. Баки присел на нижнюю ступеньку лестницы и смотрел. Танцевал мальчишка потрясающе. Красиво, уверенно, с четкой проработкой каждого элемента. И явно просто для себя, от полноты жизни. Было видно, что танцевать ему нравится.
«Все еще боишься его?» — спросил Баки у Зимнего.
Тот долго не отвечал, а потом кинул картинку — худая рыжая девочка, распростертая под ним, с ничего не выражающим лицом, только в уголках глаз слезы и закушена губа.
«Он не она».
«Все равно», — ответил Зимний.
«Никто никогда не потребует от тебя делать с ним что-либо подобное».
Зимний, казалось, вздохнул.
Баки сделал внутреннее движение, словно обнимал Зимнего Солдата. Красная Комната. Это все Красная Комната. Зимний Солдат не только тренировал будущих балерин-диверсанток. Точнее, тренировки заключались не только в обучении рукопашному бою. Они включали в себя еще и секс. И наказание для девочек, которые по каким-то неведомым причинам привязывались к тренеру. Зимнего Солдата тоже наказывали, если он выделял кого-то из них. И он предпочел бы, чтобы наказывали только его. Девочки были такие юные. Такие хрупкие. Особенно по сравнению с Солдатом — центнер тренированных мускулов, металлическая рука.
Зимний Солдат помнил рыжую. Лицо и волосы. Вздернутый нос и веснушки. Они сталкивались еще несколько раз. Он стрелял в нее, но никогда — на поражение. Раны заживут — те, что на теле.
Алька был похож на нее — рыжий мальчик-танцор, живой огонек. Прекрасен настолько, настолько живой, что Зимнему Солдату было больно на него смотреть.
Баки его понимал. Рыжая. Наталья Романова. Имя, возраст — все ложь. Этих девочек обрабатывали какой-то особой версией сыворотки. Романовой было лет на двадцать больше, чем значилось в ее документах. Зимний Солдат работал в Красной Комнате в семидесятых, и Романова уже была там.
Баки все-таки прочел все присланные Эшу файлы. Некоторые факты собственной биографии стали понятнее, но в основном там была только боль.
Захотелось снова пойти в подвал и позвать змей, но не было уверенности, что они придут. А с ними Баки было хорошо. И Зимнему с ними было хорошо.
Алька дотанцевал, поклонился Баки и выключил музыку. Натянул футболку — танцевал он в одних коротких легинсах, подошел и сел на ступеньку рядом. Прижался к Баки. Тот обнял его. Сидеть вот так, рядом, оказалось потрясающе хорошо.
— Ты невероятно красиво танцуешь, — сказал Баки.
— Спасибо, — Алька потерся щекой о его плечо. — Я только боюсь, что, когда начнется пубертат — ну, проблемы роста, — я буду танцевать намного хуже. Изменение пропорций тела и все такое.
— Если продолжишь тренироваться в это время, к окончанию пубертата будет намного проще, чем если прекратить.
— Я знаю, — кивнул Алька. — Мне и руководитель студии так говорит. У нас на пасхальных каникулах будет большое выступление. Ты придешь?
— Приду, — пообещал Баки. — А что вы будете танцевать?
— Джиги. У нас упор на кельтику. У меня сольная партия. Ты умеешь танцевать?
— Умел когда-то. Теперь эти танцы уже не танцуют. Больше ста лет прошло.
— Ты такой старый, — хихикнул Алька. — С виду и не скажешь.
Юми подошла к ним и забралась к Альке на колени. Тот погладил кошку.
— Смешная косая кошка, — сказал он. — Мама говорила, что никогда не возьмет чистокровную сиамку, потому что они орут. А ты раз — и принес.
— Юми не сиамка, — объяснил Баки. — Полукровка. Помесь сиамской и тайской кошек. Ее брали как породистую, но хозяев обманули, и они сдали кошку в приют.
— Почему? — огорчился Алька. — Юми же такая хорошая!
— Думаю, — предположил Баки, — чтобы она не ходила по дому живым напоминанием об их глупости и доверчивости.
— Но она же не виновата! Это они дураки!
— Дураки. Дважды. Но люди так устроены. Не любят признавать свои ошибки и обвиняют других.
— Дураки! — надулся Алька и принялся гладить Юми.
Как только на улице потеплело, Стив стал проводить довольно много времени в саду. Брал с собой что-нибудь в термокружке и рисовал, сидя на крыльце или качелях. Иногда уходил вглубь сада, как сегодня, под раскидистую сливу.
Стив рисовал и стирал проклюнувшиеся цветы, старые листья, оставшиеся на ветках плоды. Потом рисовал их снова. У него получилось зарисовать трещину в коре мандаринового дерева. Откуда она там взялась, Стив не знал, он мало что понимал в том, как устроен и живет сад, но получилось от этого не хуже.
Сегодня Стив рисовал не один. Как и планировал после разговора с Греном, он сходил к себе в комнату, забрал большой альбом. Проснувшегося Баки предупредил, что Туу-Тикки и Грен будут заняты весь день, а его при необходимости можно найти в саду. На улице к нему присоединилась Юми, бодро бежавшая впереди него по тропинке. Она иногда останавливалась и смотрела на Стива, проверяя, следует ли он за ней.
Когда Стив устроился в садовом кресле, Юми забралась на стол, потрогала лапой карандаши, а потом улеглась в солнечном пятне и принялась вылизываться. У нее был розовый язык с полупрозрачными шипами, а отчаянно косящие к носу глаза придавали ей вид смешной и глупый одновременно. Цвет у них был невероятно синий, сапфировый, и в солнечном луче становился еще ярче.
Стив выбрал несколько карандашей коричневых и серых оттенков, набросал столешницу, мелкие веточки, упавшие с дерева, листок, прилипший к стволу. Нарисовал кошку, уже спокойно жмурящуюся на солнце. Она подвернула под себя лапы и хвост, приняв самую компактную кошачью позу. Стив рисовал разорванное ухо Юми. У него ускорялось сердце.
Стив хотел попробовать исправить кошке хотя бы это.
Это был даже не разрыв, а разрез с ровными и гладкими краями, не больше дюйма в длину. В приюте Юми оказалась уже с ним. Стив зарисовал кошку, как она была, быстрыми штрихами, с разорванным ухом. Потом стер ушко и начал быстро, с колотящимся сердцем рисовать заново — целое. Смотреть на Юми в этот момент он боялся. Краем глаза Стив видел, что кошка лежит спокойно, и ее ничто не беспокоит.
Он нарисовал контур уха, сразу, целым. Потом ушную раковину и шерсть в ухе. Прокрасил коричневым, в масть. Перевел дыхание, положил карандаш и посмотрел на кошку. Юми все так же царственно жмурилась, только вот ухо у нее было целым.
Стив улыбнулся, потянулся и погладил кошку, тут же боднувшую его дрожащую руку головой.
— Мрррр! — громко возвестила Юми и перевернулась на спину, подставив живот. — Мрррр!
Стив ерошил шерсть на ее животе подрагивавшими от внезапного изнеможения пальцами. Он не чувствовал ни возбуждения, ни триумфа, только огромную, больше его самого, усталость. Надо было бы встать и пойти в дом, но сил встать Стив в себе не находил. Ничего, решил он, посижу тут еще немного…